— Так ты бы сразу и сказал, что это наш Борька! — воскликнул Костя и, довольный шуткой, откинулся на спинку стула.

— Кустарное остроумие! — самолюбиво насупился Балашов.

— Ну, уж и обиделся, и обиделся! — протянул Костя и добродушно толкнул несколько раз Бориса ладонью в плечо.

— Давайте проведем блиц-турнир! — вскакивая, предложил Костя.

Шахматный турнир они закончили через полчаса и хохоча надели на шею чемпиону Семе мохнатое полотенце с подвязанной к нему луковицей.

— Там-та-ра-ра-ра-рам! — играл на губах туш Костя, а остальные, в такт ему, пристукивали подошвами.

— Я сейчас, — сказал друзьям Леонид и вышел в другую комнату.

Через минуту он принес отцовскую плащпалатку. Они расстелили ее во всю ширину на полу и каждый устроился поудобнее. Костя сел, скрестив ноги, Борис расположился полулежа, Сема, Виктор и Леонид привалились спинами к ножкам стола и кровати.

Друзья притихли и повели серьезные разговоры.

— Лучше всего читать первоисточники, — по-мальчишески важничая, говорил Сема, — ты понимаешь, — опираясь рукой о пол, повернулся он к Леониду, — нельзя быть, скажем, настоящим химиком, не изучив «Диалектики природы», не зная истории. Будешь узким специалистом, ограниченным человеком.

Леонид опять ненадолго вышел и возвратился с тарелкой, доверху наполненной подрумяненным «хворостом» в сахарной пудре.

— Дань мамаши нашему хуралу, — шутливо сказал он, — ставя тарелку на плащпалатку посреди комнаты.

Костя вытащил «хворост» подлиннее и, понюхав, понимающе сообщил:

— С ванилью!

Комната наполнилась аппетитным хрустом, и очень скоро тарелка опустела.

Рамков лег на живот, подперев щеки руками. Лицо его стало, строгим и мечтательным.

— Вы, друзья, думали уже, кто кем будет?

Виктор подумал: «Учителем», Леонид — «Конечно, электриком», Сема вслух сказал:

— Я бы хотел стать авиаконструктором.

А Борис промолчал.

— Я буду офицером, — признался Костя, расширив, словно полыхнувшие внутренним огнем, глаза, и голос его прозвучал со страстной убежденностью.

Он помолчал и добавил:

— Таким, каким был Сергей Иванович!

— Что-то орденов у него не богато… — небрежно заметил Борис и лег на спину.

Костя, возмутившись, вскочил.

— Да разве это главное? — сверкнул он на Бориса огромными глазами. — Выполняй самоотверженно долг и тебя будут чтить, уважать. И потом у Сергея Ивановича медаль «За отвагу». Не знаю, как ты, а я эту медаль очень высоко ценю — она боевая… и если бы я выбирал…

— Да ты не кипятись, это я просто так, — примирительно сказал Борис и улыбнулся. — Сергей Иванович, конечно, был храбрым офицером. — А про себя подумал: «Самое главное — честно служить Родине».

Рамков сразу успокоился и сел. Наступила тишина.

— Я вам даже больше скажу, — доверчиво проговорил Костя, — я хочу стать политработником. Разве не благороднейшее дело воспитывать наших воинов?

— Да, уж ты воспитатель! — с одобрительной улыбкой подтвердил Леонид, и все понимающе переглянулись, вспомнив, как в прошлом году Костя один заставил весь класс отказаться от неверного поступка.

В городе последний день шел интересный фильм, и они, тогда восьмиклассники, решили уйти с уроков. Кто-то подложил бумажку в патрон лампочки и торжествующе объявил: «Ура, света нет, айда в кино!» Все подхватили сумки, портфели и с радостными криками устремились к выходу. Но в дверях стоял Костя. Выражение лица его было решительным, он распростер руки и, словно для удара, подставил грудь.

— Ребята, — с тревогой закричал он. — Нельзя!

В его взгляде было столько убежденности, горячего желания остановить товарищей от неверного шага, что они невольно подчинились ему и отхлынули от двери.

…В соседней комнате Глебка что-то громко рассказывал матери, слов нельзя было разобрать, но доносился смех Ксении Петровны и звонкий голос малыша…

— Мы на комитете решили, — сказал Леонид, продолжая разговор, — провести в школе диспут на тему: «Что нам больше всего нравится в людях».

— Шумим, братцы, шумим, — насмешливо бросил Борис и повернулся на бок.

Леонид нахмурился, внимательно посмотрел на Балашова серыми продолговатыми глазами.

— Напрасно ты вышучиваешь каждое наше хорошее дело, — сказал он. — Ты, Борис, сам того не замечая, откалываешься от коллектива.

— Это ты сказал как Леонид или как ответственный товарищ Богатырьков — государственный деятель нового типа? — иронически приподнял бровь Балашов.

Обычно сдержанного Леонида на этот раз взорвало и, как это бывает со спокойными людьми, когда их кто-нибудь выведет из себя, лицо его стало неузнаваемым, оно то бледнело, то волна краски заливала его. Он вскочил и с негодованием взглянул на Балашова.

Виктор испуганно встал, Сема растерянно бормотал:

— Ну, что ты, Борис, разве можно так?

— Однако ты не очень-то гостеприимный хозяин, — криво улыбнулся Борис.

Леонид, овладев собой, недовольно подумал: «Да что я на самом деле?» — и, тяжело дыша, опустился на пол.

Костя гневно посмотрел на Бориса.

— Леня — хозяин и ему, может быть, неудобно тебе все сказать… Так это я, как гость, сделаю…

Костя пальцами обеих рук забросил свои рассылающиеся волосы назад и, отчеканивая каждое слово, произнес:

— Мы недовольны тобой. Откуда у тебя такой гонор? Почему ты не считаешься с нами, с интересами школы, учишься кое-как? Ты стал походить на стеклышко, возомнившее себя солнцем. Имей в виду, если ты не изменишься, то станешь чужим для нас человеком!

— Правда, Борис, — мягко поддержал Костю Рамкова Виктор, и его круглые, в золотистом пушке, щеки порозовели, — ты должен понять, что если хочешь иметь друзей, надо прежде всего самому быть другом.

Борис гибким движением поднялся.

— И здесь нравоучения, — процедил он сквозь зубы и, быстро одевшись, вышел.

Леонид чувствовал неловкость. От вспышки гнева у него не осталось и следа, но было досадно, что так хорошо начавшийся вечер закончился неудачно, и он — старший здесь и хозяин — не смог предотвратить этой стычки.

— Мы все на него так навалились… — виновато сказал он.

— Пусть подумает! Когда-нибудь ему надо было это сказать, — непримиримо возразил Костя и так крутнул пустую тарелку, что она закружилась на плащпалатке. — И лучше раньше, чем когда уже будет поздно, — решительно закончил он.

— Борис не такой уж плохой парень, — заметил Леонид, — фанфаронство у него напускное. В прошлом году знаете, как он помогал Диме Федюшкину из шестого «Б», когда Дима вышел из больницы? Объяснял по математике, делился всем…

Богатырьков сокрушенно вздохнул.

— Нет, комсомольцам его отталкивать от себя нельзя, — убежденно сказал он. — Ведь Борису жить и работать в нашем государстве, и нам не безразлично, каким он станет.

— Может быть, расшаркаться? Извиниться? — загорячился Костя: — Он, видите ли, в прошлом году помогал! Ура, ура! Ты пойми: учится с прохладцей, от роли в пьесе отказался, наплевал на коллектив, на работу в сад не вышел… — ах, у него голова болит! — учителям грубит. Так что, прикажете ему спасибо сказать? Или делать вежливое лицо? Не желаю! Категорически не желаю! Пусть подумает! И если у него не кровь, а нейтральная химическая жидкость, и для него наше мнение — ничто, он мне не товарищ! — Костя обнял руками колено и, упершись в него подбородком, стал напряженно смотреть в одну точку на полу.

Борис в это время шел по улице и мысленно вел спор с самим собой. «Они правы… Да, но об этом можно было сказать иным тоном… Подействует на тебя иной тон, когда ты стал эгоистом… Это неправда, я ценю их дружбу».

Мимо прогрохотал трамвай. В другое время Борис побежал бы и на ходу вскочил на подножку вагона, но сегодня он плелся, сгорбившись и втянув голову в плечи. Невеселые мысли не давали ему покоя.

В длинной светлой учительской, с высокими окнами — шумно, как на ином уроке рисования. Два учителя — всегда педсовет, в комнате же человек двадцать, а это — по крайней мере педагогическая конференция.