Сергей Иванович улыбнулся, провел ладонью по высокому лбу. — Посмотрел на часы. Было около девяти. Он вспомнил, что Виктор просил его прийти сегодня к нему — отпраздновать день рождения. Сергей Иванович ответил ему неопределенно:

— Если смогу…

Сейчас решил: «Зайду на часок» — и, поднявшись, направился к выходу из сквера.

На главной улице в окнах витрин сверкали неоновые лампы, толпы гуляющих заполнили тротуар. Как и в каждом небольшом городе жизнь вечерами сосредоточивалась на этой главной улице, и она становилась шумной и многолюдной.

Сергей Иванович прислушался к разговорам. Паренек в матросском бушлате говорил белокурой девушке:

— Представьте себе шторм… и опять же — представьте себе маленькую посудину, по-нашему, шхуна. Но комсомольский экипаж…

— Скорость резания можно увеличить втрое!.. Я это доказал Никанору Алексеевичу практически, — жестикулируя говорил крепыш в длинном синем пальто.

«Каждый о своем, и каждый увлечен, — подумал Кремлев. — Вот бы подслушать, о чем говорили на этой улице сто лет назад и о чем будут говорить через столько же лет?»

К удивлению Сергея Ивановича торжество у Долгополовых не начинали, ждали классного руководителя. Здесь уже были Сема, Костя и другие друзья Виктора.

Сияющий именинник радостно встретил Кремлева.

— Спасибо, что пришли!

Сергей Иванович мысленно побранил себя: «Сухарь, не додумался купить подарок». Но тотчас нашел выход: достал из кармана гимнастерки самопишущую ручку и протянул ее Виктору.

— Извини, скромный подарок…

Скоро все уселись за стол, но учитель заметил, что ребята почему-то мнутся, многозначительно переглядываются.

«Ах, вот оно что!»

Посередине стола красовалась бутылка вина.

«Кто его знает, как следует поступать в таких случаях классному руководителю? Учебники педагогики этого не предусматривали. Сказать: „Я не пью“, — значит, быть ханжой; улыбнуться и твердо потребовать: „Уберите!“ — это будет вполне правильно… и немного глупо. Они, конечно, поставили эту проклятую бутылку не потому, что уж так им хотелось вина, а для испытания моей педагогической ортодоксальности. Вот хитрые, и глаза потупили — выжидают»…

Костя, сидящий ближе всех к Сергею Ивановичу, глядел прямо, и на его восторженном лице можно было прочитать: «Неужели вы, Сергей Иванович, после того, как мы вас так доверчиво, с открытой душой пригласили сюда, неужели вы будете сейчас читать нам нотацию о вреде крохотной рюмочки, сурово сдвинув брови, окажете: „Ни в коем случае“?»

Мать именинника — веселая, еще молодая женщина с совершенно седыми волосами, — желая выручить воспитателя, сказала извиняющимся тоном:

— Нас здесь, Сергей Иванович, шестнадцать человек… это по наперстку получится.

Когда же открыли бутылку, наполнили рюмки и пригубили их, Костя Рамков не выдержал и, пригибаясь к столу, беззвучно затрясся: в бутылке с винной этикеткой был квасок.

Вволю нахохотавшись, с увлечением набросились на пироги. Стало шумно и весело.

— Как хотите, но это непорядочно, — возмущался Кремлев, — вы безупречно держитесь на моих уроках и позволяете себе безобразничать на уроках французского языка. Я требую от вас…

— Сергей Иванович, — умоляюще сложил руки Сема Янович, — разрешите перейти на нейтральную тему…

Учитель рассмеялся.

— Пожалуй, правильно. Не будем омрачать именин.

Шумнее всех вел себя Костя.

— Близорук, близорук, — возглашал он, подмигивая в сторону Виктора, — а до торта через хлеб дотянулся!

Виктор смущенно отдернул руку от торта.

— Друзья, — не унимался Костя, — кто пробовал шампанское с горчицей?

Сергею Ивановичу приятно было, что его присутствие не сковывает ребят, что они оставались самими собой, хотя и не забывали о нем. Расстояние между учениками и учителем — естественно. Но оно должно быть соответственным образом окрашено, и дело учителя позаботиться об этом.

— Сергей Иванович, возьмите, пожалуйста, — через стол подал учителю самый большой кусок торта Костя и, покосившись на Виктора, хитро добавил: — От прогрессивной и наиболее сообразительной части нашего общества.

Сам Костя ел очень мало, но больше всех заботился, чтобы у соседей на тарелках было полно. Убедившись, что все заняты едой, Костя начал приставать к имениннику:

— Нет, ты скажи, скажи несколько раз быстро: «Съел тридцать три пирога с пирогом да все с творогом».

В передней раздался звонок. Открывать пошла мать Виктора. В дверях показался широкоплечий Богатырьков. Он действительно походил сейчас на юного Добрыню Никитича, каким его рисуют в былинах: широкоскулый, с сильной шеей, открытым добрым лицом. Нехватало только русой редкой бородки.

Богатырькова встретили радостными возгласами: — Леня, скорей!

— Твоя порция забронирована!

— Со щитом! — с гордостью сообщил Богатырьков, не спеша приглаживая ладонью светлые, немного взлохмаченные волосы и усаживаясь между Семой Яновичем и Костей. — Заводские ребята обещали привезти Плотниковым уголь.

— За дружбу! — сияя огромными темными глазами, порывисто вскочил Костя Рамков и энергично, словно что-то поднимая, взмахнул руками снизу вверх, предлагая всем встать.

А когда друзья его поднялись, он повторил:

— За дружбу! — и как дирижер подал рукой знак.

— Ура! Ура! Ура! — подхватили все.

Кто-то опять позвонил.

— Не беспокойтесь, я открою, — вскочил Костя и побежал в коридор.

Он, видимо, был здесь своим человеком, и мать Виктора крикнула ему вдогонку:

— Костенька, крючок там справа…

Костя возвратился, размахивая над головой полоской бумаги.

— Громадяне, телеграмма имениннику!

Виктор приподнялся из-за стола. «От кого бы это?» — удивился он, распечатывая телеграмму.

— От четвертого «А» и Серафимы Михайловны, — радостно воскликнул Виктор, и телеграмма пошла по рукам.

Неуютно в большой комнате, зябко прижимаются к полу вещи, ветер то врывается в чердачное оконце и надсадно воет, то свирепо сечет стекла струями дождя.

На кровати, вытянув поверх одеяла тонкие руки, дремлет мать Игоря. На стуле, около нее, термометр, бутылка с лекарством, крохотное блюдце с надрезанным лимоном.

Игорь, сидя у лампы, пытается решать задачи по алгебре, но мысли его все время возвращаются к отцу, и чем больше думает он о нем, тем враждебнее эти думы.

— Игорек, — слабым голосом зовет Людмила Павловна.

Он осторожно садится на ее постель, мягко кладет руку на одеяло.

— Больно, мама?

Она смотрит на сына широко открытыми бархатными глазами. Во взгляде ее и мужественное желание скрыть свои страдания, не огорчать сына, и любовь к нему, и боязнь за его будущее.

— Теперь лучше, — говорит она. — Я почти совсем здорова. Завтра встану. Давай поговорим, как взрослые. Ты уже все можешь понять… Я не хочу насильно удерживать тебя… У отца другая жена, но ты ведь любишь его… Если хочешь, живи с ним, а ко мне в гости будешь приходить. Ты не беспокойся… я сильная.

Дальше Игорь не может слушать. Все, что передумал, перечувствовал он за эти месяцы, сплелось сейчас в клокочущий клубок, залило нестерпимым жаром грудь, лицо, сдавило горло. Хотелось плакать, но слез не было.

Он припал к матери с такой страстностью, так судорожно, словно у него кто-то хотел отнять ее, и заговорил захлебываясь, успокаивая:

— Ничего… мама… Мы сами… Ничего…

Когда же через несколько минут он приподнял свое лицо, мать поразилась. Оно сразу стало старше, совсем взрослым, как у человека, преодолевшего очень тяжелую болезнь.

Заплакал во сне братишка. Игорь подошел, постоял тихо над ним. Спит. Снова сел рядом с матерью.

— Не бойся, мама, мы не пропадем, — сказал он спокойным голосом. — Я окончу семилетку, поступлю работать. Хорошо окончу, вот посмотришь! Мнет сегодня Костя Рамков, из девятого класса, говорит: «У тебя же сильная воля!» А потом Леня, наш секретарь, встретил и спрашивает: «Готовишься в комсомол?» У нас, знаешь, какие ребята в школе? А учитель истории, Сергей Иванович, дневник мой проверяет…