И они, прижавшись друг к другу, стали тихо говорить о том, как устроят теперь свою жизнь.

Анна Васильевна никак не могла уснуть. Уже давно умолкли шумы в доме, выключили соседи за стеной радио, а девушка все ворочалась на постели.

Чем могла она помочь Игорю? Что надо было предпринять? Она не имела права проходить посторонней наблюдательницей мимо жизни Игоря и спокойно смотреть, как он все более замыкается, уходит в себя от товарищей, от нее. Но что же делать? Что вообще понимала она, выросшая в очень дружной семье, не знавшей разлада, что понимала она в таких вопросах, какой встал перед нею сейчас?

Пойти к отцу Игоря? Но, скорее всего, он даже не захочет говорить с ней на эту тему. Встретиться со второй женой Афанасьева? А вдруг она выгонит или скажет: «Вы лезете в чужие дела».

«Нет, не чужие! Не чужие!» Она скажет и ему и ей: «Как можете вы так бессердечно относиться к детям, ломать их жизнь? Кто дал вам на это право? Ваша любовь? Но и в любви есть запреты! И разве общество не вправе сказать вам: „Нельзя. Нельзя, вы делаете преступление!“»

Нет, это все как-то не так… Они окажут: «Молоды вы учить нас». Что же делать?

Над кроватью, в темноте, тикали на стене отцовские часы, лунный луч проник через окно и осветил корешок пушкинского томика на этажерке. Что же делать?

Сегодня она была у Афанасьевых. Мать Игоря еще не возвратилась с работы. Игорь и обрадовался приходу учительницы, и застыдился: он с ложечки кормил братишку, измазал Петушку киселем нос и щеки, потому что кормя, заглядывал в лежащий на столе учебник физики.

В комнате был тот беспорядок разворошенного гнезда, что безжалостно рассказывал об отсутствии в доме мужской руки, о неумелых усилиях Игоря: вешалка держалась в углу на одном костыле, из-под криво постеленного на широкой кровати одеяла виднелась простыня, на стуле стояла кастрюля.

Рудина пробыла у Игоря с полчаса, не спросила его о главном, ради чего пришла, и он ей ничего не рассказал.

Она ушла ни с чем, очень недовольная собою. Надо было прямо сказать Игорю: «Мы знаем о твоем горе, но крепись, мы с тобой». Или к больному месту нельзя притрагиваться?

Анна Васильевна снова беспокойно заворочалась. Что же делать? Что делать?

Она уснула, так и не найдя пути, по твердо решив посоветоваться с товарищами и прежде всего с Кремлевым — его недавно избрали секретарем партийной организации школы.

Утром Рудина встала с головной болью, но полна решимости. В школу она пошла немного раньше начала своих уроков. Посмотрела расписание. Кремлев был на уроке.

Он вошел в учительскую не сразу после звонка, быстро направился к стойке для журналов, легким, свободным движением поставил журнал на место и достал папиросу. Лицо его еще было возбуждено от недавнего разговора с детьми, и в глазах не погас тот огонек, что появляется в минуту увлечения работой.

— Сергей Иванович, — подошла к нему Рудина, — мне очень надо посоветоваться с вами…

Она стала рассказывать об Игоре, о его семье, о том, что увидела у Афанасьевых, о своих мучительных поисках, и чем дальше слушал ее Кремлев, тем сосредоточеннее становился. Было видно, что рассказ Анны Васильевны взволновал его, и он сейчас тоже напряженно думал — чем же можно помочь Игорю?

— Что-то надо предпринять… — произнес он словно про себя, — всем нам… вместе. Знаете что, зайдемте-ка к Борису Петровичу.

У Волина была Серафима Михайловна.

— Ага, вот она! — воскликнула Бокова, увидев Анну Васильевну, — а я директору жалуюсь, что комсомольцы из девятого «А» с моими пионерами работают недостаточно. Виктор Долгополов — да! А выделен ведь не один он. Надо на комитете комсомола их заслушать. И Щелкунова из восьмого класса. Болтает да обещает много: «учком решил», «учком постановил», а сам ничего не делает.

Когда Борис Петрович и Бокова услышали рассказ Анны Васильевны о семье Афанасьевых, их лица помрачнели. У директора резче обозначились мешочки под глазами.

— Давайте, товарищи, попросим секретаря райкома партии вызвать этого «коммуниста» на бюро. Такого из партии исключать надо! — он так надавил карандаш, что сломался графит.

Сергей Иванович не согласился.

— Нет, я думаю, нам самим следует поговорить с ним, — возразил он.

— Это не Игорь! — сурово сдвинул брови Директор. — Читать мораль о долге и нравственности сорокадвухлетнему попрыгунчику, занятие, по крайней мере, бессмысленное… Знал, на что идет!

— И все-таки, — настаивал Кремлев, — надо нам, коммунистам школы, собраться вот здесь, у вас, Борис Петрович, сесть за этот стол рядом с отцом Игоря и прямо, честно сказать ему обо всем… Мы должны это сделать как люди, очень желающие добра его сыну и ему самому… И если совесть этого человека еще способна прислушиваться к голосу товарищей, если он еще коммунист, разговор не будет напрасным… Позвольте мне посоветоваться об этом в райкоме?

— Ну что ж, попробуем, — после долгой паузы неохотно сдался Борис Петрович.

Этот разговор состоялся через неделю.

После него Леонид Михайлович вышел из школы, как в тумане. Лицо его горело, сердце билось учащенно.

Когда директор позвонил ему на завод и попросил прийти, Афанасьев обещал, думая, что ему сообщат об учебе Игоря. Леонид Михайлович давно не был в школе, но теперь считал своим долгом прийти, и хотя бы так проявить внимание к сыну, которого любил и, как считал в глубине души, предал.

К маленькому тоже была жалость, и перед ним чувствовал вину, но какую-то совсем иную, чем перед Игорем. Может быть, потому, что к Петушку, не успел еще привыкнуть, а в Игоре вдруг увидел человека, по-взрослому переживающего разлад в семье.

Разговор в школе оказался мучительным. Леонид Михайлович не мог и уйти от него: рядом сидели друзья, и не мог оправдаться — разве оправдание то, что он сказал им:

— Семья была где-то далеко… да и увижу ли ее? А здесь очень хороший человек, ставший близким. Ей было сказано так много сердечных слов, что и от них отступить — большая подлость.

Тогда Волин сказал:

— Нельзя, Леонид Михайлович, строить счастье, разломав три жизни… Такой поступок ставит человека вне партии.

Леонид Михайлович посмотрел Волину прямо в глаза:

— Вы правы… нельзя, — ответил он.

Он не сказал при этом, что точно такую фразу недавно услышал от Нины, что только вчера, обняв его, когда он уходил на работу, она с тоской сказала:

— Не будет у нас с тобой, Леня, счастья… Крадем мы его. Мечтала я о нем по-бабьи, а не подумала обо всем как следует. Только о себе мы думали…

Он хотел ее успокоить, но сразу не нашел нужных слов и молчал. Не мог признаться ей, хорошей: «Нет не только счастья, нет и радости». Все чаще приходилось ему насильно заставлять себя не думать о детях, не идти к ним. Игоря стал любить еще сильнее, но боялся натолкнуться на детски-жестокую непримиримую правдивость. И Петушок тянул к себе. Вырастет, скажет: «Что же ты за отец… Изуродовал наши жизни»…

Выплыли на мгновенье лицо Игоря, красивое и строгое лицо жены Людмилы Павловны… «И перед тобой кругом виноват. Прости, если можешь».

Сергей Иванович проснулся, когда едва забрезжило. Включил настольную лампу, — свет ее не потревожил спящего сына, и, выдвинув коврик на середину комнаты, начал бесшумно делать утреннюю зарядку.

Обмывшись холодной водой и докрасна растерев тело мохнатым полотенцем, Кремлев оделся и подсел к столу.

Сегодня у него были уроки древней истории в пятом классе и истории СССР — в восьмом.

Древнюю историю Сергей Иванович преподавал впервые, и ему приходилось «поднимать целину». В таких случаях он обычно разрабатывал всю тему. На отдельные листки записывал факты, выводы, ссылки на документы, и складывал все это в одну папку. В нее же трудолюбиво сносил потом выписки из журналов и книг, вырезки из газет, рисунки и карты. Это было увлекательное и непрерывное обогащение.