Тем не менее могущество Шейха-уль-Ислама и его приближенных было еще велико, так как султан не мог его ослабить и отнять у него. Бывали такие случаи, что султан пользовался религиозным фанатизмом и могуществом Шейха-уль-Ислама для своих целей, так что, если бы он сломил его могущество, то только навредил бы самому себе.

Развалины Кадри были вне всякого контроля и власти, и даже обвинения и доносы оставались без каких-либо последствий, так как они проходили через руки подчиненных Шейха-уль-Ислама. Очень часто они имели самые гибельные последствия для тех, кто на них отваживался. Наказание постигало их раньше, чем они его предчувствовали, приказы Шейха-уль-Ислама исполнялись с удивительной точностью и быстротой, и на всем лежала печать глубокой тайны.

Власть высоких служителей ислама осуществлялась открыто. Они должны были решать вопросы о собственности, выносить приговоры, определять наказания и наблюдать за их исполнением.

Все они зависели от Шейха-уль-Ислама. Вся организация была устроена с удивительным искусством и умом. Целая сеть тайных нитей шла от Шейха-уль-Ислама, все они соединялись в его руках, он приводил их в движение, и от его произвола зависела целая толпа хаджей, мулл, законоучителей и верховных судей, кади и шейхов, софтов, имамов и ульмасов, которые были распространены по всему обширному государству и на сторону которых, когда было нужно, становилась власть ревнителей веры.

Невидимые нити выходили из рук Шейха-уль-Ислама, а именно из зала совета в башне Мудрецов. В ночь, когда Лаццаро передал Рецию и мальчика старому дервишу Тагиру, Шейхом-уль-Исламом был сделан новый важный шаг, новая уловка — маленький принц находился в его власти, под его защитой, как он выражался, и, обладая им, он надеялся достичь больших выгод. Мансур-эфенди неусыпно заботился о расширении своего могущества! Он с радостью пожертвовал бы всем остальным для удовлетворения своего властолюбия! У него было одно только стремление, одна только цель: это усиление его власти! В душе этого строгого, скрытного человека зародилась только одна любовь — любовь к могуществу! Этому кумиру он жертвовал всем, перед ним одним он преклонялся, ему одному он был предан. И неужели такой человек, полный железной энергии и силы, как Мансур-эфенди, не должен был достигнуть своей цели!

Старый дервиш Тагир, этот молчаливый сторож тех мрачных мест, которые назывались Чертогами Смерти, не знал, кто был передан ему в эту ночь, он не спрашивал их имен, он исполнял только свой долг. Глухонемой старик как будто был создан для должности смотрителя! Он не мог ничего открыть из того, что происходило при нем, и неуслышанными проходили мимо его ушей жалобы, проклятия или просьбы заключенных.

Тагир был человек без всяких чувств, без самостоятельных мыслей и суждений — именно такой сторож, рожденный для слепого повиновения, был нужен Шейху-уль-Исламу!

Все вопросы и просьбы бедной Реции были оставлены без внимания.

Старый дервиш, который провел большую часть своей жизни в этих мрачных местах и был совершенно отчужден от внешней жизни, который жил, как заключенный, в действительности совершенно уподоблялся животному и не обращал внимания на обеих плачущих жертв.

С фонарем в руке шел он рядом с ними через длинный, широкий, со сводами коридор, где местами угадывались заложенные камнями окна.

Каменная стена состояла из красно-бурых кирпичей и от времени казалась совсем темной. Пол коридора был выстлан плитами.

Старый дервиш довел Рецию и мальчика до витой лестницы, которые обычно делались в башнях. Она была необыкновенно прочно сделана и противостояла разрушительному действию времени.

Витая лестница вела в верхнюю часть Чертогов Смерти.

Реция и Саладин должны были взбираться по ступенькам, Тагир освещал им дорогу. Пройдя шестьдесят высоких ступеней, они снова вступили в широкий, со стенами из грубых камней коридор, потолок которого составлял остроконечный свод.

Отсюда, как из могилы, раздавались глухие жалобные стоны, тяжкие мольбы людей, томившихся в заключении и не находивших сна, и слышались звуки цепей, доходившие до ушей исполненной ужаса Реции! Ребенком же в этом страшном месте овладел такой ужас, что Реция, исполненная сострадания, нежно прижала его к себе.

В стены были встроены массивные, толстые старые деревянные двери невообразимой высоты и ширины.

От главного хода расходились мрачные, длинные боковые ходы.

Скудный свет фонаря, который нес старый дервиш, слабо освещал широкие, огромные покои этой части развалин. Наконец дервиш остановился у одной из дверей и вытащил связку ключей из-за пояса.

Он отворил дверь и впустил Рецию и мальчика в просторное помещение со сводами, в котором постоянно было сыро, так как толстые стены не пропускали солнечных лучей.

В четырехугольной комнате находились жалкая постель, стул и стол. В одной из стен наверху было решетчатое окно, как в церквях, а в другой стене — полуотворенная дверь, которая вела во вторую смежную, немного меньшую комнату. Здесь не было ничего, кроме соломенной постели и старого, изъеденного червями стола.

Реция все еще не знала, где она находится и что с ней должно случиться. В невыразимом отчаянии, ломая руки и потом снова нежно прижимая к себе плачущего мальчика, проследовала она за глухонемым сторожем в эти ужасные покои.

Никто не объяснял ей, куда она попала. Ее привел сюда грек, и этого было достаточно, чтобы понять, что с ней должно было произойти что-то ужасное.

Все ее вопросы и просьбы остались невыслушанными. Некому было услышать ее и дать ответ! Она погибла, беспомощная, вместе с ребенком!

Старый дервиш ввел обоих заключенных в большое, наводящее ужас помещение, имевшее вид пустых комнат древнего замка. Затем он принес кружку воды, маисовый хлеб и несколько фиников, положил все это на стол и удалился со своим фонарем.

Глубокий мрак окружил Рецию и мальчика, одна только звезда мерцала через высокое решетчатое окно комнаты, как будто хотела принести утешение обоим несчастным заключенным.

Реция глядела на нее и простирала к ней руки, а из ее прекрасных глаз струились слезы.

— Око Аллаха, прекрасная блестящая звезда! — восклицала она дрожащим голосом. — Ты видишь скорбь и бедствия, которые постигли бедного маленького принца и меня! О, приведи сюда Сади, моего повелителя и супруга, чтобы он освободил нас! Освети путь благородному человеку, с которым меня разлучило ужасное несчастье, чтобы он мог нас отыскать! Взгляни! Мое сердце, моя душа связаны с ним бесконечной любовью, и теперь я должна быть с ним в разлуке! Ты вывело его, храброго защитника и избавителя, на мой путь, приведи же его и теперь ко мне, чтобы он освободил меня из рук моих врагов! Светлое око Аллаха, проникающее ко мне в темницу, блестящая, многообещающая прелестная звезда, услышь мольбу Реции, сияя на пути моему Сади, приведи его сюда! Низкие, позорные речи Лаццаро, который старался очернить в моих глазах благородного человека, дорогого возлюбленного, не проникли в мою душу, я знаю, как Сади меня любит! Но он не знает, где я томлюсь и как я очутилась во власти моих врагов! О, если моя мольба дошла бы до его ушей, он, исполненный мужества и любви, поспешил бы ко мне, чтобы ввести меня в свой дом, — но где он? Несчастье за несчастьем! Дом его отца стал добычей огня! Несчастье преследует его и меня и разлучает нас. Аллах, услышь мою мольбу, приведи его ко мне, дай мне снова увидеть его, дорогого возлюбленного, и тогда окончатся все печали.

— Реция, где мы? Мне страшно, здесь так темно, — обратился мальчик с беспокойством к той, которую он в течение многих лет знал и любил, так как она заботилась о нем, как мать.

— Успокойся, мое милое дитя. Я с тобою, вытри свои слезы! Всемогущий и всеблагой Аллах вскоре поможет нам, — утешала Реция испуганного мальчика, хотя сама была полна неописуемого беспокойства и страха, но страх мальчика придавал ей силы и мужество.

— Где мы теперь, Реция?

— Я сама этого не знаю, но я с тобой.