— Что?

— Дрожи, чертушка, под тебя подвожу критический заряд.

— Я еще от самолетных вибраций не избавилась.

— Вещи с натуры: статьи, очерки, эссе — одобряю, потому что печешься об ускорении технического прогресса, пытаешься защищать биосферу и здоровье целых городов.

— Погоди, Марат, надо позвать твоих товарищей и поставить трибуну.

— Не понравилась торжественность речи? Специально приподнял за облака. Твоему стилю подражая — велеречивости. В публицистике ты ею грешишь. Что еще? Темы ты берешь жаропышущие, прямо из печи событий, но иногда, обрабатывая их, асбестовыми рукавицами пользуешься, манипулятором, ручки боишься обжечь.

— Ручками я пишу.

— Вывернулась. Каюсь, поделикатничал. Я хотел сказать: иной раз ты закрываешь душу толстым слоем теплоизоляции, оберегаешься от огненных процессов действительности.

— Если я и пользуюсь средствами самозащиты, то такими, которые предохраняют от радиоактивного и теплового излучения, сопровождающего атомные реакции жизни.

— Угу.

— Чрезмерные облучения жизнью небезопасны. От них мы впадаем в пессимизм, в мизантропию, во всеотрицание.

— Ах, Инна, зря дал я тебе повод к аналогии. Стоп. Сейчас прищучу. Ругают детективы. А у них пружинные достоинства. Лихо закрученный сюжет. Тебе б прокручивать героя, как космонавта на центрифуге.

— От бешеного вращения герой деформируется, размывается внешне и внутренне. Лица даже не разглядишь.

— Сплошная у тебя самозащита и никакой самокритики.

— Вот и нет: сюжетчица я неважнецкая, бюджетчица тоже.

— Сдвиг! Пойдем дальше. Отдача от публицистических выступлений? Твоя?

— То синяк на плече, то печенки болят.

— Бытие выковывает сознание. И все-таки об отдаче, о результатах публикаций.

— Результаты в общих достижениях страны.

— Угу. Духовное материализуется в деяниях народа?

— Слушай, царь, бог, воинский начальник, оставь свою иронию. Она разит чванством технократов: «Ши-то от вас, писак, пы-ользы? В создании общественного продукта не участвуете, прибыли не даете, фы-ся рота в ногу, только вы не в ногу».

— Во, молодчина! Заметь — хвастаюсь: посылали в Англию и во Францию. Не о том я хочу сказать, чем иностранца перво-наперво прельщает лондонский Гайд-парк: дискутируй по любым проблемам. В Гайд-парке сколько угодно ходи по траве, валяйся, и она не пострадает: крепче будет расти, потому как ее двести лет культивировали топтанием и проч. Блестящая отдача. А ты? Так уж и нельзя уж против шерстки погладить.

— Так уж и нельзя уж выпить русскому человеку.

— Угу. Инна, красавица, этикет прессы будешь выдерживать или обнимемся?

— Позже, на росстани.

— Значит, дождешься?

— Клясться не стану.

— Пора на посадку... Жаль, заковыристая встреча получилась, смурная. Моя вроде вина. Осведомленность демонстрировал. У друзей после разлуки исповедь должна предварять спор. Не серчай.

— Разгадка, пожалуй, в другом.

— Режь напрямик.

— Выдам сполна. Вооружусь фактами, тогда.

— За безмерную любовь, да чтобы не получить погром, было бы это исключительно.

— Что? — пролепетала я от удивления, увидев Антона Готовцева.

— То! — гаркнул Антон в ответ и засмеялся.

Мы радостно стукнулись плечами и пошли к зданию аэровокзала.

Антон расспрашивал меня о семье, о здоровье, о делах.

Я отвечала, чувствуя, что его интерес не холодное следование правилам учтивости.

Я отвечала коротко: не терпелось узнать, каким образом он очутился в Желтых Кувшинках.

— Как ты здесь? Переехал?

— Увы, — посетовал Антон и, кивнув на самолет, в котором улетел Касьянов, сказал не без гордости: — Ему обязан. Пригласил, как поется в песне, для совету. Одновременно академика Чердынцева из Казахстана тоже пригласил. У него на заводе, в смысле у Касьянова, в металлургической лаборатории оригинальные вещи наклевываются. И тайная задумка была.

— Тебя перетащить?

— Именно. На родном заводе у меня в лаборатории дела сложились вэри бэд. Не по моей вине плохо сложились. И не по вине персонала. Ты бывала в нашей лаборатории и должна помнить, что она возникла при главном инженере комбината Шахторине.

— Помню.

— Довелось встречаться?

— Вскользь.

— Соболезную. Руководитель в истории завода весьма примечательный. Был сильной личностью и не нарушал законности. Был личностью, но боролся против обезличивания подчиненных. Ввел на заводе день творчества.

— Чего тут особенного — день творчества? Заводом руководил великий Вычегжанинов. Он-то и создал атмосферу творчества.

— Создать-то создал, но в ту пору он уже занимал пост заместителя министра, а заводом заправлял Самбурьев. Организаторски Шахторин совершил революционный шаг отнюдь не потому, что преодолел сопротивление ретроградного Самбурьева. Шесть дней в неделю пять тысяч инженеров вколачивали себя в заводскую текучку.

— Выполняли план.

— А что есмь такое выполнять план? Производить определенную работу, которая своей привычностью, освоенностью, вызнанностью напоминает езду на велосипеде. Гигантский мозг, почти что уподобивший себя аппарату инстинктов. Мозг, который редко открывает новое, лишь помогает, патронирует открытиям рабочих, паразитирует на их открытиях. Все это Шахторин, ставши главным инженером, узрел и начал взламывать.

— Подражание Вычегжанинову. Вычегжанинов, когда принял доменный цех, придумал ядовитую байку про мастера: шел-де он вдоль печей и видит — паровоз сшиб мастера и голову ему отрезал. Мастер встал и топать дальше. Вычегжанинов кричит: «Забери голову». Мастер отмахнулся: «Д’ну ее».

— Не подражание и не следование — единство убеждения. Вычегжанинов, прежде чем начать преображение доменщиков и домен, вызвал из Сибири Шахторина и назначил своим заместителем. Теперь — к дню творчества. Он разорвал текучку. Текучка усыпляет способности человека, его стремление к осознанию собственного дела. Очнулся от текучки — год пролетел, вновь спохватился — десятилетие отщелкало, еще — пенсия. Батюшки, сколько возможностей упустил из-за того, что гнал без оглядки, моторно, без жестокого анализа, к футурум не обращал ум и воображение! Короче, введением творческого дня Шахторин увеличил умственную загрузку инженерии и способствовал научно-техническому новаторству. Лаборатория прямого восстановления тем, что возникла, обязана парадоксу Шахторина: «Будущее доменного производства — в отсутствии будущего». Лихой парадокс! Доменщики возмущались. Я мастером тогда работал, туда же: взвился. Доменщики сродни индийцам — в смысле кастовости. Чувствуют себя незыблемыми, как сами домны. И вдруг — замах... Все равно, что сбить ладонью шапку льда с Северного полюса. А Шахторин: «Незнание любит надуваться самоуверенностью. Но ткни — и лопнет, как воздушный шарик. Двуступенчатая выплавка стали на фоне требований современной экономики безмерно расточительна. Пора переходить к одноступенчатой». А едва мы построили под шихтовым двором первую печку прямого восстановления...

— Вы назвали ее «Пифагоровы штаны»?

— ...и получили горсть железных гранул. Шахторин сказал: «За пазухой великана угнездилось его отрицание».

— Жизнь отринула само ваше отрицание.

— Положительное отрицание редко самоотрицается. У него слишком много препятствий и врагов, чтобы оно еще и самоотрицалось.

— Антон, помнишь, ты показывал мне проект цеха с полупромышленными установками прямого восстановления железа?

— Четко, потрясающе четко!

— Ты собирался возвести установки возле гор, на месте земляночного «Шанхая», покрасить их в красный цвет, как домны Бхилаи. Недавно во сне видела твой цех.

— Я горюю о том времени.

— Ты так и не построил цех?

— Не о нем горюю.

— Маршал Тош, для тебя не было и не будет ничего выше установок. Нюни о минувшем настраивают женщин на жалость и великодушие. Но только не меня. Усвоил?