То ли спокойствие Спорышева, то ли мысль о том, что с ним говорит не просто Спорышев, а член бюро, и не просто с ним, с Дубом, а с комсомольцем Дубом,— но младший сержант сделал над собой усилие и сел на прежнее место.

В голосах того и другого, едва они заговорили, с первых же слов чувствовалось застарелое раздражение: спор этот, видимо, был не новым, и они заранее знали, что скажут — и тот, и другой. Дуб, болезненно-самолюбивый, не терпел никаких замечаний, и будь это не Спорышев, а другой, он попросту бы выругался и ушёл, хлопнув дверью.

— Послушай,— сказал он,— если ты о том, чтобы я нянькался с этим Таланцевым, то этого не будет. Ни за что, слышишь? — Просительные нотки в его голосе сменились угрожающими.— Я знаю — ты и член бюро, и помощник командира взвода, и всё такое прочее... Берите у меня отделение, как хотите, а я не буду!..

Спорышев смотрел на него своими голубыми, холодными глазами.

— Ты не нянька, ты — воспитатель. Сделай из Таланцева хорошего солдата, тогда ты — в самом деле сержант.

— Я сделаю! Я ему все сучки обрублю! — загремел Дуб.

Спорышев предупреждающе поднял руку:

— Тише ты — отбой был...— Он поднялся и, заложив руки за спину, прошёлся по каптёрке.— Как ты не поймёшь... Ну вот, скажем, есть много замков, и к каждому — свой ключ. А ты все замки одним ключом хочешь открывать. А не открываются — тюкнул ломом раз-другой — и дверь с петель... Понимаешь, о чём я говорю? Люди разные, ты — ключ подбери, пойми человека, а «сучки» — на это особого ума не надо!..— Он остановился, возбуждённо блестя глазами.

— Замки, ломы, ключи...— усмехнулся Дуб.— Слесарь!— Ему представилось умное, нагловато улыбающееся лицо Таланцева, вспомнилось наивно-ядовитое его: «Известно ли вам, что такое — деятель?» — и Дуб, хлопнув себя- по колену, крикнул: — Воспитывать? Ключи находить? Мало его до сих пор воспитывали? Чего ж мне его теперь воспитывать, когда он в институте учился, а у меня — пять классов!

— Ты — спокойнее,— негромко сказал Спорышев.

— Чего спокойнее? Воспитывать! — шумно и торопясь заговорил Дуб.— Меня никто не воспитывал. Вот,— он бросил к глазам Спорышева свои руки, загрубевшие, с крупными мозолями.— Вот кто меня воспитал!.. Я на год его старше, а если по жизни — так на десять лет. Грузчиком работал на пристанях, в тайге на лесозаготовках два года вкалывал, уголёк в Кузбассе рубал — вот моё воспитание!..

Спорышев знал о нелёгкой жизни Дуба, сочувствовал ему, но сейчас ему послышалось что-то похожее на хвастовство в его словах, и он подумал: «Разве этим хвастаются? Я о себе тоже мог бы порассказать...» — но молчал — пусть выкипит...

— Ты думаешь, я жалуюсь? — говорил Дуб — Нет, я не жалуюсь. Но я не могу смотреть равнодушно на тех, кто двадцать лет за юбкой маминой сидят и ни пилы в руках не держали, ни печь растопить, ни дыры на гимнастёрке заштопать не умеют. Папа-ша ему образование дал, так он и нос дерёт! Три раза пол перемывать заставил — «не умею», видите ли! Ничего, не можешь — научим, не хочешь — заставим!..

Он стоял, тяжело переводя дыхание,— сильный, крепко сбитый, с толстой короткой шеей, с мохнатыми бровями, и в его облике было столько мрачной убеждённости, что Спорышев невольно подумал: «Что ж, в конце концов, по-своему он прав... Но дай-ка ему волю...»

— Легко ты судишь о человеке,— сказал он.— В пререкание вступил, папиросу закурил... Всё это так... А вот окажись он в сложных условиях... хотя бы в таких, какие у нас на прошлых учениях были... Уверен ли ты, что он сдал бы в трудную минуту?

— Гнильцо с пыльцой,— презрительно усмехнулся Дуб.

— Та-ак...— Спорышев прошёлся по каптёрке, что-то обдумывая.— Так.— И когда он стремительно повернулся к Дубу, тот изумился новому выражению лица сержанта. У него горели глаза, брови были сурово сдвинуты, нижняя челюсть подалась вперёд.— Так...— в третий раз повторил Спорышев.— «Не хочешь— заставим»... А ты пробовал, чтобы он захотел?.. «Сучки все пообрубаю...» А если вместе с сучками обрубишь зелёные ветки?..— Дуб хотел что-то сказать, но Спорышев не дал себя перебить — «Гнильцо, говоришь, с пыльцой?» Это— о своём солдате? А если завтра в бой? Как воевать будешь?

Ты плохой сержант, комсомолец Дуб, если так говоришь о своём солдате! Ты плохой солдат, комсомолец Дуб, если так говоришь о своём товарище! И мы будем судить тебя за эти слова на комсомольском собрании —ты ответишь за них! Ты забыл, что перед тобой не автоматы, а люди! Один раз накажешь, другой раз накажешь, третий раз накажешь, а на четвёртый он скажет: «Чёрт с ним, пусть наказывает!» А ты поговори с солдатом, узнай, чем человек дышит, полюби его, поверь, что он хороший, тогда ему самому захочется быть хорошим!..

Спорышев говорил долго, голос его дрожал от возбуждения, и Дубу казалось, что Спорышев говорит с трибуны, а каптёрка — это клуб, полный народа, и он, Дуб, где-то позади старается спрятаться, стать совсем незаметным, чтобы не оглядывались на него, не указывали пальцем. А Спорышев всё говорил — о Таланцеве, о его прошлом, о том, что таких, как он, особенно трудно и особенно нужно — внимательно воспитывать, а Дубу нужно учиться, нужно читать, а то он одну книгу читает третий месяц, а на прошлой политинформации выяснилось, что газеты только просматривает и то не регулярно...

Дубу казалось, что Спорышев требует от него «нянькаться» с Таланцевым...

— Не могу я,— выдавил он из себя. Он сидел, опустив голову, и всё время складывал, многократно сгибая и расправляя листок бумаги. — Не могу я этого.

— Не можешь—научим, не хочешь — заставим,— усмехнулся Спорышев.

— Всё равно,— повторил Дуб.— Не могу. Ты из меня хочешь сделать...

— Сержанта настоящего хочу сделать, чудак...— Спорышев улыбнулся неожиданно мягкой, светлой улыбкой. Потом вдруг снова нахмурился и решительно произнёс: — А в общем... В общем — вот что: отдавай мне Таланцева из своего отделения.

Дуб поднял голову, удивлённо взглянул на Спорышева и просиял.

— Что? В самом деле возьмёшь? — И, боясь, чтобы тот не передумал, торопливо добавил: — Бери, бери к себе это золотце, воспитывай, перевоспитывай — всё, что хочешь. А я — не могу с ним. И хотел бы — не могу: взгляну на него — и муторно становится. Бери...

Он ушёл довольный, что отделался от Таланцева, а Спорышев достал из стола учебник английского языка: скоро демобилизация, а там институт, он боялся, что перезабудет всё по английскому языку и не сдаст экзамен. И, несмотря ни на что, он урывал у дня или ночи полчаса-час, чтобы посидеть над словарём. Когда он перевёл параграф до конца и собрался идти спать, в каптёрку вошёл Дуб. Он был в нижнем белье и сапогах, лицо хмурое.

— Ты — что? — спросил Спорышев.

— Вот, лёг, и не спится. Всё думал. Ты вот что... я тебе Таланцева не отдам.

— Почему? — деланно поразился Спорышев.

— Так уж... решил. Точка.

— Это «гнильцо-то с пыльцой»?

— Ага.

— Сучки обрубать?

— Видно будет.

— Не хочешь, значит — жаль?

— Там уж жаль или не жаль, а только так.

— Ну что ж, не отдашь — тут ничего не поделаешь... Я, впрочем, знал, что не отдашь.

— Знал?

— Знал. Ты ведь, если захочешь, поймёшь, что от тебя требуют.

Спорышев улыбнулся. Ему было приятно думать, что его расчёт оправдался. И он понимал, что Дуб пришёл сюда главным образом потому, что боялся: если за Таланцева возьмётся сам Спорышев, Таланцев быстро станет иным, и потом ему, Дубу, будут каждый раз колоть глаза. И ещё: если у Спорышева могло что-то получиться с Таланцевым, то почему ему, Дубу, самому не попытаться?.. И вот он поднялся с кровати и пришёл. Топтался на месте и не уходил.

— Между прочим, я во взводе хорошего агитатора нашёл,—сказал Спорышев..

— Кого?

— Потом, надо ещё подумать.

Дуб всё не уходил.

— Спать пора,— сказал Спорышев.

— Пора...— Дуб набрался, наконец, смелости: — Вот что: ты о собрании — это серьёзно?

— Вполне,— стараясь не улыбаться, ответил Спорышев.