Добравшись, наконец, до берега, они принялись тереть руки и ноги снегом, потом, одевшись, бросились с пилой к елям.

Ледяная вода, казалось, отняла всё тепло. У них стучали зубы, тело тряслось, как в приступе малярии. Дрожь передалась пиле, она прыгала, упорно не желая остановиться на одном месте. Наконец, её зубья впились в дерево. Каждый рвал её на себя—пилить было трудно, но чем больше движений; напряжения, тем больше тепла.

Когда ель, рухнув, легла вершиной на камни у противоположного берега и батарея благополучно перебралась через реку, Дуб и Ильин оказались в центре внимания.

Ещё вчера солдаты испытывали к Дубу глухое чувство враждебности. Теперь его грубость казалась прямотой, придирчивость — требовательностью, замкнутость — силой. Он стал героем. Ему кипятили в котелке воду, заваривали чай, сушили бушлат, жалели, что нет «целебных двухсот граммов», которые пришлись бы сейчас как раз впору. А он сидел, прихлёбывая кипяток, растерянный и смущённый этим новым отношением. Ильин, чувствуя на себе восторженные взгляды товарищей, вдруг подумал, что не знал и не ценил прежде их так, как следовало бы, и ему захотелось ответить им такой же заботой и любовью.

Один Таланцев, хоть он и стремился, подобно всем, суетиться вокруг Дуба и Ильина, оказывая им всякие знаки внимания, не мог скрыть мрачного настроения.

«Почему Ильин, а не я?» — С удивлением — и уже не в первый раз — он отмечал, что в последнее время его шумная, отчаянная, бившая на эффект удаль, создававшая ему славу в прошлом, не находит себе выхода. Он оказался в тени. Сознавать это было горько, но — что поделаешь?—это была правда. Он нашёл в себе мужество подсесть к Ильину и — когда на них не смотрели другие — стиснуть его руку.

— Конечно,— сказал он,— это не то, что закрыть грудью амбразуру дота, но это тоже здорово. Ты— человек, Ильин.

Ильин улыбнулся.

— Брось... Можно подумать и в самом деле — подвиг...— Он хотел сказать. Таланцеву что-то приятное, но не нашёлся и спросил.— А у тебя что — нога натёрта? Я видел — ты переобувался...

— Нет,— сухо ответил Таланцев, внезапно почувствовав прилив злобы.— Нет, у меня всё в порядке.

— «Завидую? — подумал он.— Как это гадко!»

ПРИКАЗ

Начали встречаться мелкие группы противника. Между ними и боевым охранением , завязывались перестрелки. Разведка донесла, что впереди обнаружены крупные силы противника. Командир роты решил развернуться и, в случае необходимости, принять бой.

Капитан Волков приказал построить роту.

— Необходимо доставить в штаб срочное донесение,— сказал капитан, когда рота была построена.— Пойдет один из вас. Кто желает? Но учтите, задание трудное.

Молчали. Думали: сколько километров до штаба? Хватит ли сил — вновь и дважды измерить пройденный путь? Почему я, а не другой?

— Товарищ капитан, а рация?

— Рация вышла из строя.

Капитан стоял, слегка наклонясь вперед, прощупывая каждого цепким взглядом.

— Повторяю: задание сложное.

Из строя вышел Лумпиев. Он вышел вперёд потому, что его считали лучшим лыжником. За ним сейчас же шагнул Ильин: он был комсоргом. Османов ч присоединился к Ильину и Лумпиеву, потому что не в его привычках было отказываться от трудной работы. А что это, как не трудная работа? Розенблюм тоже сделал три шага вперёд и повернулся к строю: он был самолюбив и не хотел, чтобы его считали трусом.

Таланцев медлил, стараясь сообразить, что делать: остаться на месте — позор, выйти вперёд и идти на трудное, как сказал сам капитан, задание — с растёртой ногой? Но о ней, об этой проклятой ноге ни капитан, ни сержанты не знают,— они наверняка должны счесть его трусом... Объяснять поздно. Да никто и не требует объяснения — твоё желание, хочешь выходи, хочешь — нет...

Вдруг он не то что заметил, а скорее ощутил, что на него смотрят Спорышев и Дуб. Казалось, эти двое— и только они — понимают друг друга, и молчаливый спор с нестихающей силой всё время ведётся между ними, и, Таланцев знал, этот спор — о нём. Едва он взглянул на Дуба, тот отвёл глаза и принялся безразлично разглядывать торчавший из снега пень. Но Таланцев успел увидеть в его глазах торжествующую усмешку. А Спорышев в упор смотрел на Таланцева, как бы выталкивая его своим взглядом: «Ну, что же ты? Ведь не мог же я в тебе ошибиться?» И Таланцев шагнул вперёд. За ннм вышли и все остальные. Да, шаг вперёд сделала вея рота, потому что теперь уже каждым владела мысль: «А я что, хуже других?»

И только Филиппенко, у которого в этот момент был особенно виновато-болезненный вид, остался на месте.

— Так,— произнёс капитан.— Почти все.— Он усмехнулся при слове «почти».— Ну, что же—всем нельзя. Нужно одного.

К нему подошли оба сержанта. Оба ему что-то говорили. Спорышев с жаром доказывал, Дуб не соглашался, потом махнул рукой: «Делайте что хотите». Наконец, сержанты отошли в сторону, капитан сказал:

— Таланцев, пойдёте вы.

— Выполнит,— громко сказал Спорышев. Он смотрел на Таланцева холодно и спокойно, как будто хотел передать ему часть своей бодрой, уверенной силы.

Распустив строй, капитан Волков вручил Таланцеву письменное донесение. Сообщив кратко его содержание, напомнил маршрут и приказал немедленно отправляться.

— Все дело в сроке,— сказал он.— Вы должны успеть.

Когда окружённый солдатами Таланцев стоял уже на лыжах, Розенблюм сунул ему в карман недокуренную пачку папирос, Ильин — кулёк с сахаром.

— Пригодится,— сказал он,

— А ты?

— У меня ещё есть.

Таланцев знал, что у него сахара больше нет, но взял. Ничего, их много, обойдутся.

Османов, поправляя на спине Таланцева вещевой мешок, сказал:

— Хорошей дороги.

И все пожали ему руку, желая хорошей дороги.

— Запросто,— сказал Таланцев. — Мы это запросто — туда и обратно.— И вспомнил:—Да, Ильин, вот газета — не дочитал. Ты уж на следующем привале...

— Хорошо,— сказал Ильин,— дочитаю.

Солдаты несколько минут смотрели, как по дороге, всё уменьшаясь, удаляется маленькая чёткая на снегу фигурка лыжника. Наконец она пропала, будто растворилась в чёрной полосе леса.

ПРЕОДОЛЕНИЕ

Первой его мыслью, едва он оказался за поворотом, было: «Может быть, вернуться?»

Он подумал так потому, что то безрассудно-восторженное чувство, которое владело им несколько минут назад, улеглось, и на смену пришёл трезвый расчёт.

Перед ним был незнакомый путь в тридцать километров, затем обратный конец. Капитан приказал догнать роту на марше.

Завтра к вечеру они будут около Каменной горы. Девяносто километров ему предстояло пройти до завтрашнего вечера. В его распоряжении тридцать часов. Реально представив себе трудности, ожидавшие его, он испугался. Силы его были уже порядком измотаны, нога болела, хотя и несколько меньше, чем утром.

Он думал не о себе, а о приказе.

Ему было радостно и страшно сознавать, что от него одного теперь зависит выполнение задания.

Сумеет ли он выполнить приказ так быстро, как требовал капитан? Вероятно, Ильин или Лумпиев справились бы с . задачей... Но, представив себе на секунду позор возвращения, он почувствовал, что не вернулся бы ни за что.

Итак, он был один, и ему не на кого было надеяться— только на себя.

Из тёмного леса, сливавшегося в десятке шагов от дороги в сплошную чёрную стену, ползли густые зимние сумерки. Мела позёмка, мелкой пылью припорашивая лыжню.

«Только бы метель не началась»,— подумал Таланцев, ускоряя шаги.

В пятом часу он миновал развилку и свернул вправо.

До сих пор он шёл по дороге, которой они всего несколько часов назад двигались взводом, и узнавал места: вот здесь он встретил Филиппенко, здесь упал, съезжая с холма. Дальше предстояло идти незнакомым путём до деревни с трудным финским названием, которое он, чтобы не забыть, записал на клочке бумаги.