Надо сказать, Яков никогда не числил себя среди больших литераторов, таких, как Юрий Трифонов или Андрей Битов, но старался не дешевить, не писать ничего против своей совести, особо крамольные мысли упрятывал в подтекст, иной раз так глубоко, что мало кто мог их там углядеть, кроме Парамонова, который обладал особым нюхом на все такое, зачастую он даже кое-что домысливал и преувеличивал, почему произведения Якова становились значительнее, чем были на самом деле, и Якову, с одной стороны, это даже импонировало, с другой же — после такой рецензии он моментально вылетал из плана издательства, его переставали печатать, он по два-три года жил на зарплату жены и скудные гонорары за переводы, внутренние рецензии и т. д.

И вот теперь Парамонов лежал в соседней палате, с таким же, как у Якова, камнем, к тому же и застрявшем в нижней трети мочеточника... Что это — случайное совпадение?.. Перст судьбы?.. Или он попал сюда вместо положенной ему ведомственной больницы из-за репутации, которую имеет заведующий их нефро-урологическим отделением?.. Говорят, доктор Фрадкин делает чудеса...

3

Парамонов, Парамонов, Парамонов... Сердце стучало, Якова кидало то в жар, то в холод, проснулись боли в пояснице, проклятые опоясывающие боли, с которыми его и доставили сюда. Надо было вызвать сестру, чтобы сделать укол, или принять таблетку баралгина, новейшего индийского средства, с трудом раздобытого его друзьями, или хотя бы запить кипятком грелку. Но для этого требовалось, рискуя перебудить всю палату, зажечь свет, набрать воды в чайник, сунуть в него кипятильник... Он лежал, ощущая во рту металлический привкус, ломоту во всем теле и медленно разгорающийся огонь, который, знал он, вскоре охватит всю поясницу, вопьется в затылок...

Однако ему, возможно, удалось бы подавить боль и заснуть, если бы не стон, пробившийся сквозь тонкую стенку. Яков прислушался. Стон повторился. Парамонов... — сообразил он. И не испытал никакого сочувствия. Напротив, сладкое злорадство захлестнуло его. — Так тебе, гаду, и надо, — подумал он мстительно. — Не все же других тебе мучить, сам помучайся...

Стон за стеной раздался опять, уже громче, протяжней. Якову вспомнилась последняя статья Парамонова, после которой ему, как по команде, вернули рассказ из журнала, очерк с радио, передачу на телевидении отложили на неопределенный срок...

Тяжелые вздохи за стеной повторились, вздохи, похожие на стоны, стоны, похожие на жалобу... Конечно, Яков мог не вставать, в конце концов есть дежурный врач, дежурная сестра... Но подождал-подождал и все-таки поднялся.

В соседней палате на двоих, но с пустующей второй койкой, он увидел Парамонова. Тот лежал на кровати пластом, вытянувшись и раскинув руки, в позе Иисуса Христа, распятого на кресте. Голова его вдавилась в подушку, на лицо с закушенной губой, с заведенными в подлобье глазами падала густая тень, в контраст с ярким светом от настольной лампы, стоявшей на тумбочке в изголовье.

— Что, приступ? — растерянно спросил Яков, хотя мог бы и не спрашивать.

Парамонов уставился на него мертвым взглядом.

— Худо мне, Яша, — отчетливо, как на чужом языке, проговорил он, облизнув пересохшие губы. — Ой, худо...

Яков дал ему напиться и отправился разыскивать — врача, сестру, кого-нибудь. В ординаторской было пусто. Яков с досадой подумал, что врача придется искать, бегать с этажа на этаж... Но он-то, Яков, здесь причем?.. «Ой, худо мне, Яша...» — вспомнилось ему. Вот значит как — «Яша...» Ну и ну...

Нацелившись было бежать по этажам, он вспомнил о баралгине, который берег для себя... Парамонов, ни о чем не спрашивая, бросил в рот принесенную Яковом таблетку, одну из пяти у него имевшихся, и откинулся, рухнул на подушку. Все его сильное тело с упертыми в спинку кровати длинными ногами содрогалось от боли.

Яков нашел дежурного на верхнем этаже, здесь что-то случилось, он увидел сквозь толпу людей в белых халатах бледное, без кровинки, женское лицо, кислородный баллон, перевитую гибкими трубками металлическую стойку... Врач сказал, что придет, когда освободится, и вообще не придал сбивчивым объяснениям Якова особенного значения. Тем не менее в палату к Парамонову Яков вернулся с сестрой, славной такой, кукольного вида сестричкой, вероятно, только-только из медучилища, розовые пальчики ее дрожали, пока она возилась со шприцем, надевала иглу, выдавливала воздух... И тут Якова осенило:

— Послушайте, Женя, — сказал он обрадовано, — это идет камень! Идет, протискивается через узенький сосуд, надо ему помочь! Видно, вы новичок в этом деле, а я, к несчастью, все это знаю!..

Вдвоем с сестричкой они кое-как дотащили Парамонова до ванной комнаты, потом Яков сестричку прогнал, помог Парамонову раздеться, усадил его в горячую ванну, принес и заставил выпить чуть не пригоршню желтеньких таблеток ношпы. И когда стоял над ванной, в которой Парамонов помещался лишь согнув ноги в коленях, поймал себя на том, что чувствует едва ли не такое же облегчение, что и Парамонов, лежащий в ней с помягчевшим, разгладившимся лицом.

Явился врач, молодой, с бреттерскими усиками и золотым кольцом на пальце, одобрил действия Якова, пощупал пульс — тут же, пока Парамонов сидел в ванне, и ушел. Вскоре они вернулись в палату. Парамонов повеселел, поправил одеяло, взбил смятую в ком подушку, а когда в дверь заглянула сестричка проверить, все ли в порядке, сморозил что-то в том смысле, что если ей захочется отдохнуть, вторая кровать свободна...

— А ничего девочка, верно?.. — подмигнул он Якову, когда дверь сердито захлопнулась, и усмехнулся. — Конфетка!.. —

Усмешка вышла слабенькой, смешок, прозвучавший за нею, получился жиденьким, но их было не сравнить с теми утробными стонами, которые слышались тут час-полтора назад.

Яков присел на табурет, как и все в палате выкрашенный белой краской, и принялся объяснять то, к чему пришел на собственном опыте: камень может выйти, а может и не выйти, но продвинуться к выходу, что тоже важно, вообще же имеется много различных способов, например, травы... Он рассказывал о целебном действии ромашки, спорыша, зверобоя, мяты перечной, барбарисового корня, пока не обнаружил, что Парамонов, бывший его заклятым врагом, заснул и даже похрапывает во сне. Только тогда Яков поднялся и вышел, осторожно притворив за собой дверь.

4

На другой день обоих смотрел доктор Фрадкин, маленький, смуглый, стремительный, он и по коридору не шел, а летел, полы его халата распахивались от стены до стены, как крылья. И глаза у него были горячие, карие, взгляд — энергичный, бодрящий, хотя в то же время какой-то виноватый: разговаривая с больными, он словно извинялся за несовершенство медицины и собственное неумение добиться быстрых и радикальных результатов.

— Старайтесь, — сказал он Якову. — Бегайте, прыгайте, скачите на одной ножке... Делайте все, лишь бы вытряхнуть из себя камень...

— А если не поможет?..

— Поможет, должно помочь... А нет — попробуем достать его петлей, чтоб не доводить дело до операции...

Яков знал, что это за штука — «петля», и все, что знал, выложил Парамонову, который подсел во время обеда к его столу — сообщить, что камень, как показал контрольный, снимок, пока не сдвинулся ни на миллиметр. Он был мрачен, угрюм и становился все мрачней и угрюмей, пока Яков описывал связанную с петлей процедуру.

— Бр-р-р... — передернул он плечами. — А на Западе, говорят, есть препараты — запросто камни растворяют...

— Так то на Западе... — Якову хотелось поддеть Парамонова, сказать, что гнилой Запад нам не пример (излюбленный пассаж, повторяющийся чуть ли не в каждой парамоновской статье), но он сдержался.

— Ну и бог с ним, с Западом, — сказал он. — А мы давайте бегать... Завтра же и начнем...

— Да, да, — согласился Парамонов, — и прямо с утра!.. — В тусклом его взгляде засветилась надежда.

На следующий день утро было чудесное — воздух так и вибрировал от птичьего щебета, горные вершины наливались румянцем, сизые от ночной росы травы никли к земле... Они бежали по лесной дорожке — впереди ровным спортивным шагом, с прижатыми к бокам локтями бежал Парамонов, за ним, немного приотстав, пыхтел полноватый Яков, опустив лобастую голову, похожий на упрямого, устремленного вперед бычка... Потные, усталые, но довольные тем, что приступили к активным действиям, возвратились они к себе в отделение и потом, прихватив у себя в палатах баночки, стояли рядом, напряженно следя, не булькнет ли выскочивший наружу камень, боясь упустить заветный этот момент...