5

— С кем это ты только что сидел на лавочке? — спросила Соня, жена Якова, когда дня три-четыре спустя отыскала его вечером в больничном скверике и он, увидев ее издали, торопливо устремился к ней навстречу. — Поразительно похож на Парамонова...

— Так это и есть Парамонов, — сказал Яков.

— Ну и глупо, — сказала Соня. — Глупо и не остроумно. — Она не любила, чтобы над ней подтрунивали. В отличие от Якова, Соня была суховатого сложения, худенькая, с резким, отрывистым голосом и строгим, не склонным к легкомысленным шуткам лицом школьной учительницы, что и не удивительно, поскольку она и в самом деле была школьной учительницей русского языка и литературы, а к Якову все годы замужества относилась как к способному, но выкидывающему неожиданные коленца ученику, за которым необходим постоянно глаз да глаз.

— Глупо-то глупо, — сказал Яков, — а только это и взаправду Евгений Парамонов.

— Тот самый?.. — Соня поставила на скамейку сумку с принесенной Якову домашней снедью и опустилась рядом.

— Да, — сказал Яков, пожевав пухлыми губами. — У него тоже камень и, представь, тоже в нижней трети мочеточника... Мы с ним теперь по утрам вместе бегаем, делаем зарядку...

Соня, казалось, и слушала, и не слышала его объяснений.

— И ты... — проговорила она тихо, — ты можешь... С ним... После всего...

— Да, могу, — сказал Яков. — Как бы тебе объяснить... Здесь все мы, как братья... Товарищи по несчастью... — Он вздохнул, присел около жены и примиряюще погладил ее по колену. Соня молчала. — Ты принесла кутикулы?

Это было еще одно средство против камней: пленки, выстилающие куриный желудочек, сушились, толклись в порошок, его принимали трижды в день по столовой ложке перед едой. Сведущие люди гарантировали (как, впрочем, и во всех других случаях) отличные результаты.

— Маловато, — вздохнул Яков, повертев бумажный кулек.

— Тут всего ложек десять, не больше.

— Пока хватит, — сказала Соня. И вдруг зажглась: — Может, ты еще и этого своего нового дружка угощать станешь?..

— Соня, — мягко укорил ее Яков, — в тебе клокочет наша еврейская непримиримость. Нельзя так. Ты бы видела, какой у него был приступ...

— Я нехорошая, — сказала Соня, — я, скверная, злая... Только знал бы ты, сколько я по разным столовкам бегала, чуть не на коленях эти кутикулы вымаливала, даже на птицефабрику ездила...

Она вдруг заплакала, что с ней случалось крайне редко.

— Братья... Это надо же!.. — говорила она, не стирая слез, проложивших две дорожки на ее запыленных щеках — часть пути она ехала в маленьком автобусе-коробочке, часть шла пешком, уступая дорогу вздымавшим пыльные шлейфы машинам. — Дрянь... Гадина... Подлый антисемит... Или ты что, забыл, что он о тебе писал?..

— Я ничего не забыл, — сказал Яков. Он достал из кармана платок, послюнил кончик и стер следы слез с ее лица. — Но знаешь, страдание очищает... Это не я, это, Достоевский... Уж ему-то ты можешь верить...

— А я не люблю твоего Достоевского, — сказала Соня. — Он как был антисемит, так и остался, и не очень-то его каторга очистила...

— Ну, вот,— поморщился Яков, — для тебя весь мир делится на семитов и антисемитов... Нужно быть шире...

— Господи, — сказала Соня, — и как я за тебя, дурака такого, замуж вышла?.. — Она вынула из хозяйственной сумки блинчики, аккуратно уложенные между двух глубоких тарелок и политые сверху сметаной. — Ешь, — сказала она. — Ешь при мне... — И вручила Якову завернутые в салфетку вилку и нож.

— Ты ошибаешься, — сказал Яков, поставив тарелку на колени и принимаясь за блинчики. — Я не дурак, я гуманист... И вообще — надо верить в человека...

— Это смотря в какого, — возразила Соня. — А кто ты есть, я уже сказала. Не понимаю только, почему тебя читатели за умного держат. — И она подала Якову пачку перетянутых резиночкой писем, присланных в ответ на его последний роман.

Яков спрятал письма в просторный пижамный карман, чтобы прочесть их после не спеша, в уединении. В том же кармане лежал пакетик с кутикулами, которые они с Парамоновым в тот же вечер пустили в ход.

6

Со стороны могло показаться странным и даже невероятным то, что теперь они, недавние враги, жили, как говорится, душа в душу. По утрам, покончив с зарядкой и пробежкой, они вместе готовили травяные настои, процеживали через марлю отвары и пили их строго по часам. Всем этим удобно было заниматься в палате Парамонова, он по-прежнему жил один, к нему никого не подселяли. После его звонка на птицефабрику их бесперебойно снабжали кутикулами, а помимо того и яичной скорлупой, по мнению многих, также обладающей превосходными целебный качествами. Завершив предписанные доктором Фрадкиным лечебные процедуры, они отправлялись в горы — за тысячелистником и цикорием, растущими в ложбинах, за можжевельником, который располагался выше, там, где лес обрывался и начинались изумрудно-бархатные альпийские луга, — за недолгое время оба стали специалистами в этом деле, руководствуясь травяными справочниками и советами лежавших в отделении таких же, как они, бедолаг. Прогуливаясь по горам, оба не касались рискованных тем, рассуждали преимущественно об НЛО, телепатии и филиппинской медицине. Случалось, они останавливались и смотрели вниз, на раскинувшийся вдоль горных подножий город, напоминающий издали россыпь серого, непромытого риса. Но чаще города не было видно — тяжелая мутная пелена скрывала его, то непроницаемо-пепельная, то грязно-фиолетовая, то зловеще-коричневого цвета, и Якову представлялось чудовищным, что там, в этом ядовитом смоге живут люди, дышат этим отравленным воздухом, что и они сами прожили там всю жизнь, вдыхая этот воздух и не замечая этого...

7

Но все их усилия ни к чему не привели. Подобно старателям, выискивающим в драге крупинки золота, оба по утрам разглядывали свои баночки, но ничего похожего на камни или песок там не обнаруживалось. Между тем срок, обозначенный доктором Фрадкиным, истекал.

— Слушай, Яков, — сказал Парамонов однажды, они как-то незаметно уже перешли на «ты», — довольно с нас этих травок-муравок, пора менять методику... Вдарим по-нашенски!..

— Это как же?..

— А так... — Парамонов привел Якова к себе, распахнул тумбочку и достал из нее бутылку коньяка «Наполеон» — черную, пузатую, с золотой наклейкой.

— Видел?.. — Парамонов ухватил бутылку за горлышко и подержал ее у Якова под носом — донышком вверх, как гранату.

— Ребята из редакции приволокли, говорят — это тебе и сосудорасширяющее, и мочегонное, и камнедробящее... Так что сегодня вечером, имей в виду, будем лечиться... Ты не против?

— Что же, — сказал Яков, подумав, — надо попробовать.

На ужин решили не ходить, вернее, сходить-то в столовую сходили, но есть там не стали, тарелки с котлеткой и капустным гарниром принесли с собой, для закуски, нарезали ломтиками яблок, груш, подобранных по соседству, в совхозном саду, — стол вышел роскошный, достойный императора французов.

— Парижский разлив, — сказал Парамонов, бережно свинчивая с коньячного горлышка металлическую крышку. — Говорят, на Елисейских Полях покупали... Ну, с богом!

Выпили по первой, то есть по трети чайного граненого стакана, другой посуды, более подходящей для такого пиршества, не нашлось. Парамонов, дегустируя, почмокал губами, закатил глаза под самые белобрысые брови. Яков, хоть и не был большим ценителем по этой части, и то завороженно понюхал пустой стакан, вдохнул задержавшийся между стенок аромат.

Выпили по второму разу, потом по третьему, заедая вперемешку яблоками и тушеной капустой, дверь была заперта на задвижку, из «спидолы», принесенной Яковом, лились нежномечтательные звуки оркестра Поля Мориа (надо же — такое совпадение!..), в открытое окно веяло свежим ветерком, небо было усыпано звездами, словно затянуто искристым, клубящимся туманом.