Они долго сидели, не произнося ни слова, погруженные в свои мысли. Горделивая улыбка сияла на открытом лице Конона. Еще ни один афинянин не получал права в таком возрасте носить пурпурный плащ стратега, меч с позолоченной рукояткой и котурны с золотыми шпорами. Он был уверен, что победит Лизандра. Конон изучил тактику, хитрости и уловки этого полководца.

Взглянув на Эринну, он увидел на глазах у молодой девушки слезы. Опустившись перед ней на колени, он взял ее руки в свои и взволнованно сказал:

— С тех пор, как я увидел тебя, я живу, как во сне. Пока я не знал тебя, мне и в голову не приходило, что я буду чувствовать себя таким счастливым, видя улыбку молодой девушки. Я считал вас, похожими на красивых бабочек, у которых в их своенравных головках мелкая, пустая душа. Я думал, что с вами, может быть, и приятно проводить известные часы, когда сердце успокаивается, когда ум позволяет уносить себя на шелковистых крыльях мечты. Но теперь я понимаю, что это вовсе не так… Отныне моя жизнь принадлежит тебе. Никогда, по моей вине слеза печали не омрачит твоих глаз, никогда я не оставлю тебя, каков бы ни был путь, по которому мы пойдем вместе. Эринна, не плачь… Улыбнись, я хочу видеть твою улыбку.

Она подняла голову, грациозным движением обвила его шею своими руками.

— Не забывай, — тихо сказала она, — что мы должны испросить прежде всего благословение богов. Вели принести сюда твои доспехи. Пока ты будешь на собрании, я пойду просить благословения для твоих доспехов в храм богини Афины. Я буду ждать тебя спокойно, потому что буду уверена, что ты вернешься невредимым. Она защитит тебя.

— Хорошо. Я уверен, она услышит твою молитву. Я вернусь… Я вступлю победителем в Акрополь на золоченой триумфальной колеснице и отдам мои венки для украшения твоего венчального платья!

Сквозь мощные колонны Парфенона виднелось ясное голубое небо. Покрытое розовыми и белыми парусами море сверкало в лучах солнца. Знаменитый остров Саламин замыкал горизонт на западе, а на востоке покрытые оливковыми деревьями склоны Имета, казалось, служили опорой отдаленной вершине Цитерона.

Еще задолго до наступления утра громкий голос глашатая пробудил от сна горожан. Все, кого любопытство или страх заставили покинуть свои постели, увидели над городом красное зарево. По приказанию архонтов был зажжен огромный костер на вершине Ликабитта, и теперь Элевзис, Мегара, Коринф и даже Аргис знали, что Афины победили.

Это был день праздника очищения. В этот день жрецы Афины снимали со статуи богини-покровительницы все украшения, составлявшие приношения благочестивых почитателей. Храмы были закрыты: ленты, протянутые между колоннами, запрещали туда доступ, иерофанты[18], распростертые на плитах перед входом, с головой, посыпанной пылью, молились целый день. Улицы были пустынны. Никого не было под портиками, на священных холмах Ареса и Пникса. Все дела были брошены, все движение остановлено, потому что этот день с незапамятных времен был посвящен традиционному трауру.

Однако, как только с первыми проблесками зари стало погасать пламя костра, все в городе сразу преобразилось. На узких улицах царило веселое оживление и суета. Между длинными стенами устремилось к Пирейской гавани все население Афин. Сверкающие колесницы, с трудом пробивавшиеся сквозь толпу, носилки, с опущенными занавесками, громоздкие повозки селян, которые тащили огромные рыжие волы с широко расставленными рогами, всадники на неоседланных лошадях, пугавшиеся всего этого шума, рабы с бритыми головами, в коротких темного цвета хитонах, иностранцы в чужеземных костюмах, простые женщины без покрывала, причем у некоторых были на голове корзины с плодами или овощами, принесенными на рынок, дети, почти совершенно голые, ловко протискивающиеся через толпу, перекликаясь, крича, падая и тут же быстро вскакивая, — все это купаясь в облаках золотой пыли, поднимавшейся к солнцу, спешило к берегу приветствовать победителей.

Вдруг дети, гонявшиеся друг за другом по гребню стен, закричали: «корабли! корабли!» В одну минуту все, что мало-мальски возвышалось над землей, было покрыто зрителями. В толкотне многие упали; верх одной Повозки рухнул под тяжестью взобравшихся на него; даже некоторые всадники стали на своих лошадей…

Флот победителей провел ночь в Супиуме и теперь был виден в море у Фалерона. Он медленно шел, оставив паруса только на фок-мачтах.

Скоро стали слышны чуть доносившиеся звуки труб и пение моряков. На мачте священной галеры взвился пурпурный флаг, затем, поставив большой парус и опустив все свои сто двадцать весел, она быстро заскользила по воде. Все остальные галеры, последовав ее примеру, пошли за нею в кильватер. Священная галера, сверкавшая под яркими лучами солнца, величественно приближалась к берегу. Послышался голос триерарха, отдававшего приказание: гребцы дружно подняли весла. И вот, при громком пении и криках толпы, ржании пугавшихся лошадей, клекоте чаек, при звуках флейт, труб и кимвалов, на которых играли жрецы Посейдона, при ярком свете солнца, которое бросало свои лучи на все, что только могло отражать их и превращало гавань в огромное серебряное зеркало, — священная галера, величественно скользя по гладкой поверхности моря, достигла входа в Кантарос.

Толпы народа запрудили весь берег и оба мола. Зрители плотной стеной занимали все пространство, начиная от Эльтионейи до мыса Альцимоса, всю набережную Эмпориона, набережную Зеа и Афродизиона. Население прибрежных деревушек, желая получше рассмотреть Конона, бросилось к рыбачьим лодкам. Наиболее ловкие взобрались по мачтам наверх и стояли на реях.

Конон стоял на носу священной галеры. На нем был пурпурный плащ, откинутый назад, на доспехах сверкали золотые змеи страшной Медузы. У его ног лежал щит из полированной стали и шлем с красным султаном. Он стоял, опираясь на копье, с обнаженной головой, на которой тонкий золотой обруч сдерживал темные волосы, и спокойно смотрел на город.

Вслед за священной галерой в гавань вошел весь флот. Палубы триер, так были завалены захваченным у неприятеля оружием: стрелами, мечами, копьями и дротиками, что гребцы с трудом могли действовать веслами, которые были украшены гирляндами из цветущих головок розовых лавров, тонкой листвы бересклета, букетами из маков и васильков. На носу многих судов были выставлены бронзовые тараны, снятые с неприятельских галер, потерпевших поражение в бою. Триеры тащили на буксире захваченные галеры без весел и со сломанными мачтами, еще недавно легко скользившие по морю, а теперь тащившиеся по спокойным волнам с угрюмым видом побежденных. На них сидели пленные, закованные в цепи. Афиняне с любопытством рассматривали гордых спартанцев, пелопонесцев в тяжелой броне, фракийцев в звериных шкурах, персов в ярких одеждах.

Скоро весь флот был уже у набережных обширной гавани; галеры, взятые у неприятеля, отведены в доки для ремонта, гоплиты[19] высажены, доступ в гавань закрыт, а священная галера спускала пурпурный флаг, развевавшийся на мачте.

Стратег, сопровождаемый триерархами и начальниками гоплитов, медленно поднялся по лестнице на набережную, где его ждало пятьдесят пританов[20] во главе с Эпистатом, стоявшим под легким полотняным тентом, который держали над ним на копьях четыре воина. Старик подошел к верхней ступени и сказал громким и ясным голосом, так что весь народ слышал его:

— Приветствую тебя, Конон, в стенах Афин, уже переполненных слухом о твоей победе.

Взяв венок из дубовых листьев, который подал ему один из рабов на серебряном блюде, он поднял его обеими руками вверх. Конон снял шлем, опустился на одно колено и склонил голову.

В толпе, тоже опустившейся на колени, наступила тишина; все затихли в молитве. Эпистат долго стоял с поднятыми руками в позе молящегося жреца. Когда, наконец, губы его перестали шевелиться и он опустил голову, слезы, которых он не мог сдержать, сбежали по его щекам к седой бороде. Сколько раз за время этой злосчастной войны приходилось ему видеть возвращение таких же воинов после одержанных ими побед, пробуждавших надежды, которые в будущем не оправдывались. Он надел венок на голову стратега и сказал: