Впервые ему прислуживали, подносили блюда. У стола — старый негр в синей куртке, обшитой золотыми галунами. Негритенок Питер принес ему кувшин с водой и таз, пытался помочь раздеться. Джон сразу отстранился, оба засмеялись. И когда Питер промолвил:

— Масса Джон…

— Да не говори ты «масса», «масса», я же не говорю тебе «мистер Питер, сэр».

Тот расхохотался так, что опрокинулся навзничь, дрыгая босыми ногами.

— Ха-ха, мистер Питер, ха-ха.

Впервые он общался с негром. Он и раньше видел негров, слышал, что они рабы. Слышал, как отец кому-то возражал: «Нет, негры вовсе не созданы для того, чтобы служить белым, и черные, и белые — все мы люди, и не должен один человек быть рабом у другого».

Отец помогал индейцам. Не тогда ли в детское сознание вошло: различия между людьми вовсе не в том, что у одних кожа белая, у других — красная, у третьих — черная?

Джон не решился спросить у Питера: «Ты раб?»

Днем они вдвоем обегали владения Лэмбертов. Питер показывал ему свои заветные места, нору у ручья, где он прятал сокровища: цветные камешки, медные пуговицы, пряжку, несколько монет. Джон подарил ему мраморный шарик — в прошлом году сам получил его в подарок от индейского паренька.

Они бегали наперегонки по лугу, Питер обогнал его. И Питер не зазнавался, добрый парень и очень веселый.

Когда они вернулись, Питера ругал старый негр за то, что мальчик не убрал навоз и не сменил подстилку в коровнике.

Эти черные люди были бедно одеты, работали с утра до ночи в поле, в огородах, в овечьих загонах, коровниках, конюшнях. Но никогда раньше Джон не слышал так много смеха, такого громкого, чистосердечного.

За ужином мистер Лэмберт восхищенно восклицал:

— Ты, оказывается, и Библию уже знаешь! Ну как тебе правятся мои владения? Ты, я заметил, все на негров смотрел — ведь вам, северянам, черномазые в диковинку. Не очень противны?

— Нет, сэр, вовсе нет. Они такие же люди. И добрые, веселые.

— Веселые, это ты прав. Даже слишком. Иным только бы веселиться и бездельничать. Есть, конечно, и добрые, смирные негры. Если с ними правильно вести себя. Не как с людьми, нет. Северянам бывает это трудно понять. Вот и ты: «Такие же люди». Я негров знаю с детства, у меня кормилица-негритянка, ты видел ее, я очень хорошо к ней отношусь. Я по-христиански всех их люблю, как живых тварей, ну почти всех. Но они вовсе не такие, как мы, они и в старости как малые дети. Их нужно строго воспитывать, как щенков пли жеребят, чтобы знали порядок и страх. Если бы не мы, белые хозяева, они вырастали бы негодниками, бездельниками, ворами, а то и вовсе хищными зверями, как голодные волки. А воспитанные в беспрекословном послушании, они могут стать работящими слугами, как бывают ученые собаки или хорошо объезженные лошади. Понимаешь, Джонни?

— Нет, сэр, не совсем понимаю…

— Что же тут непонятного, юный янки? Спрашивай, никогда не надо скрывать сомнений.

— Когда были на земле только Адам и Ева и когда Ной сошел с ковчега на горе Арарат, кто же был белым и кто черным?

— Ха-ха-ха! Слушайте, миссис Лэмберт, как он рассуждает, как настоящий бостонский адвокат. Ставлю пять долларов против десяти центов, ты еще будешь сенатором, Джонни. Ты задал очень хитрый вопрос. Отвечаю: Адам и Ева были белыми. Ной и его старшие сыновья, Сим и Яфет, были белыми, а вот его младший непокорный и неучтивый сын Хам был наказан господом, и его потомки стали черными и уже не совсем людьми. И они обречены на веки вечные служить потомкам старших белых сыновей Ноя. Ты это забудь: «Такие же люди…»

На следующий день опять сытный завтрак — яйца, ветчина, молоко, дома он никогда не ел так много, так вкусно. Потом он бродил с Питером, тот рассказывал сказки о хитром братце Кролике, который ловко обманул и лису, и волка, и медведя. Рассказывал и о своей семье, о деде, который был сыном африканского царя, его захватили в плен белые разбойники и продали в рабство. Джону становилось то весело, то страшно, он чуть ли не дрожал, когда Питер говорил ему о неграх, замученных до смерти, забитых плетьми, растерзанных собаками. Но может, так только в сказках?

За обедом мистер Лэмберт несколько раз внимательно поглядывал на Джона. Когда кончили сладкий пудинг со сливками — раньше такой вкусности и не пробовал, — хозяин сказал:

— А этот черномазый бесенок Питер сегодня опять весь день бездельничал и опять надерзил старшим. Хитрый и наглый звереныш. Привязался к нашему гостю и надеется, что может безобразничать безнаказанно.

Он позвонил в колокольчик, явился старый негр.

— Приведи Питера.

Мальчик стоял съежившись.

— Ты опять не вычистил хлев?

— Да, сэр.

— Ты должен был наколоть дрова для кухни. Почему ты не сделал этого?

Быстрый взгляд на него, на Джона, умоляющий, — ведь они были вместе целый день.

— Как ты смел не исполнить того, что тебе было приказано?

— Я… я… забыл, сэр.

— Позвольте мне, сэр, это я увел Питера в лес.

— Дорогой гость, я впервые вынужден сделать вам замечание — джентльмены не должны вмешиваться, когда хозяин говорит с рабом.

И к Питеру:

— Ты опять надерзил Сэму, когда он отругал тебя?

— Да, сэр, я больше не буду… сэр… О, я клянусь богом, сэр…

— Не клянись, не богохульствуй, не усугубляй своей вины.

Лэмберт встал из-за стола, подошел к камину и неторопливо взял с полки хлыст.

— О, сэр, не надо, пожалуйста!

Питер опустился на колени, пытался схватить руку Лэмберта и поцеловать. Но тот ударил его кулаком в лицо. Мальчик хрипло вскрикнул и упал.

Лэмберт, багровый, потный, взмахнул хлыстом. Джон выскочил из-за стола и бросился на мистера Лэмберта.

— Не смейте бить! Не смейте бить!

Его оттащили, дальше он ничего не помнит. Он не спал, трясло как в лихорадке. В ту ночь ему впервые захотелось умереть.

Как странно, тогда он не мог уснуть, а после Харперс-Ферри он спал и после смертного приговора тоже.

Все остальные сидели за столом как ни в чем но бывало, он один вскочил и бросился на Лэмберта, он мало что понимал, но он слышал, как гости спорили между собой. И один особенно резко возражал против побоев. Но и тот не привстал.

Неужели остальным все равно? Неужели ему больше всех надо?

Сколько раз с тех пор он слышал: «Больше всех надо…»

Не для себя же… Да и сам Питер почему только глаза прикрывал и плакал? Ведь он был сильный мальчик, сильнее Джона. И никто из негров не помог. К нему в комнату одна только старая мэмми осмелилась прийти, принесла кусок пирога и стакан патоки.

Он вышел из дому мальчиком, мечтавшим стать взрослым, а вернулся юношей, убежденным, что главное в жизни — свобода.

Понял это позднее. Но именно тогда ощутил гордую уверенность в себе и стремление к свободе. Это чувство было непохоже ни на голод, ни на жажду, но не менее властное. Он ощутил его тогда в горах впервые. Оно было в груди, когда вдохнул прохладный ветер горного перевала, оно было в глазах, когда смотрел сверху на петлявшую дорогу, оно было в ногах, смело бравших крутой подъем. Но это же особенное чувство родило острую боль, когда били негритенка, боль и яростный гнев. Прекрасно быть свободным, но разве свободен тот, кто владеет рабами? Разве свободен тот, кто может равнодушно видеть страдающих рабов, униженных, беззащитных, как те овцы, которых он гнал через горы?

Позднее он читал в книгах, как швейцарские пастухи восстали против австрийского императора, разбили его закованных в железо рыцарей; читал об испанских и черногорских крестьянах, которые сражались против непобедимых армий Наполеона, дедовскими ружьями отбиваясь от пушек; еще позднее, в газетах — о кавказских племенах, упрямо сопротивлявшихся войскам русского царя. И прославленные русские генералы, разгромившие французов, десятилетиями не могли ни картечью, ни подкупом сломить свободолюбивых горцев…

Должно быть, еще когда создавалась земля, горы воздвигались, чтобы стать прибежищем свободы.

Республика вольных людей в его родных Аллеганских горах — это план Джона Брауна взрослого, по истоки — в детстве, подобно горным источникам, ручьям, которые потом, в долинах, превращаются в широкие, многоводные реки.