Острое ощущение несправедливости, жажда свободы — это запало с детства, но какой долгий, какой извилистый путь до Харперс-Ферри, сюда, в тюрьму, туда, к виселице. Ведь и он, как другие, как миллионы, невольно привыкал, невольно и в его глазах рабство становилось чем-то вроде первородного греха. Дурно, конечно, но что же поделаешь — так было и так будет.

Тогда, мальчишкой, взбунтовался, а потом гневное бунтарство надолго погрузилось в глубь души.

Но, раз возникнув, ощущение воли и гнева но умерло.

Джон Браун — первый почтмейстер городка Рэндольф. Это он придумал название — Рэндольф. Здесь прожито девять лет — с 1826-го по 1835-й. Едва ли не самые благополучные годы его жизни. Построен дом, большой сарай.

Преуспевающий торговец шерстью. Его красильня, его дубильня славится в округе. Он любит приводить слова Франклина о прилежании, о трудолюбии, о долге. Если в лавку Брауна в те годы заходил человек с ружьем, он отказывался продавать ему шерсть.

Катилась обычная жизнь.

Он редко вспоминал о том, как бросился защищать негритенка. Детский, нелепый поступок, маленького раба не вызволил, хозяина осилить не мог. И все же гордился этим воспоминанием: порыв безрассудный, но благородный. Теперь, взрослым, он все яснее понимает, что безрассудная сердечность бессильна противостоять злу. Однако человеку даны силы, которые сочетают сердце и разум, — знание истины и чувство справедливости.

Однажды он помог своему дяде, шерифу, поймать конокрада, молодого оборванца. Они его скрутили, притащили на суд, а потом Джон стал уговаривать судью и присяжных помиловать вора: милосердие еще может исправить его, тюрьма же, общество преступников окончательно погубит его душу. Шестнадцатилетний Джон говорил так убежденно, так страстно, что суд согласился с юным адвокатом и отпустил парня, тот стал честным фермером, а впоследствии его самого избрали судьей.

Двадцати лет Джон женился на тихой, работящей девушке Диане, через год родился первенец, по старому протестантскому обычаю его назвали Джон, потом прибавляли «младший», чтобы не путать с отцом.

Первая жена Диана родила ему семерых детей.

Самые почтенные горожане называли Джона Брауна образцом законопослушного гражданина, богопослушного прихожанина.

Часто повторялся рассказ о том, как он скакал верхом в город, чтобы привезти врача заболевшей жене, но, увидев, что двое бродяг обокрали чей-то сад, остановился, заставил их вернуть ворованные яблоки, сам привел их к шерифу и лишь после этого продолжил свой путь к врачу.

Требует неукоснительных наказаний нарушителям закона и порядка, но если их сажают в тюрьмы, то кормит их семьи.

Осенний вечер. За окнами хлещет дождь. В большой нижней комнате дома Браунов тепло и тихо. Детей уложили наверху. Двое работников у догорающего камина стругают колышки для растяжки кож. Диана шьет, примостившись у лестницы, чтобы сразу услышать, если заплачет ребенок. Молодой хозяин заправил в подсвечник новую сальную свечу, кончил подсчеты — в прошлый месяц был все же доход, сотню долларов можно отделить на выплату долгов.

Стук в дверь. На пороге стоял рослый парень, почтительно поклонился, не решаясь входить: сапоги в липучей грязи, с кожаного плаща — густая капель. Браун узнал молодого квакера из соседнего городка, служившего клерком у богатого скотовода.

— Входите, друг, входите к огню. Парни, подбросьте дров.

— Благодарю, сэр. Но, простите, прошу вас сюда на минуту. — Он говорил шепотом, оглядывался. Браун подошел к нему вплотную.

— Вы не один? Почему же вы смущаетесь, будто привели с собой толпу индейцев, вставшую на тропу войны?

— Сэр, я недостаточно знаю вас, хотя слышал только хорошее. И совсем не знаю людей, которые у вас. Со мной трое: две женщины и парень. Они с Юга, бежали из рабства. Одна женщина больна, лихорадка, идти нам еще далеко, а дождь холодный, промокли…

— Ясно. Ведите всех сюда. Диана, приготовь одежду — переодеть двух женщин — и согрей молоко. Парни, ставьте на очаг котел воды и в камин два вертела мяса.

Вошедшие сбросили у дверей мокрые мешки и платки, разули грязные ботинки.

Темнолицая, постарше, озиралась испуганно, тоскливо. Другая, юная, тоненькая, смуглая, похожая скорее на испанку, дрожала в ознобе.

Светлокожий парень в синем фраке и крахмальной сорочке. Промокшая, помятая его одежда все же выглядела нарядно. Диана увела женщин наверх.

— Сбрасывайте ваш парадный камзол, мистер, придвигайтесь к огню… Переодевайтесь. Моя куртки не так роскошна, зато сухая.

— Благодарю, сэр, благослови вас, бог, но я не «мистер», вы не замечаете при свече, я ведь цветной парень, зовут меня Гектор, ваш покорный слуга, сэр.

— Рад познакомиться, мой друг, но зрение у меня хорошее. Однако я христианин, свободный американец и различаю людей не по цвету кожи, а по тому, во что они веруют, что у них в сердце, на душе, как они ведут себя. Понятно, мистер Гектор?

— Да, сэр. Благодарю вас. Я тоже христианин. И мои спутницы добрые христианки, их зовут Кэт и Энни. Мы будем всю жизнь благодарить этого доброго человека за то, что он привел нас к вам, сэр, да будет ваш дом благословен…

К столу сели все. Гости ели мясо, зажаренное на открытом огне, пили горячее молоко.

Джон Браун, Диана и оба работника пили кипяток, заправленный имбирем, грызли поджаренный хлеб. Они ужинали раньше, но Браун хотел, чтобы все участвовали в трапезе.

Наверху заплакал мальчик. Диана встала сразу, и одновременно с ней поднялась старшая негритянка, Кэт, торопливо дожевывая.

— Мэм, можно мне с вами?

Браун заметил, что она беременна.

Обе ушли. Энни, закутанную в теплый платок, бережно уложили на широкую скамью, постелили попону, одеяло, накрыли потеплее. Она задремала.

Юноша стал рассказывать.

Они недавно поженились. Он был камердинером у молодого хозяина, а Энни — горничной у его сестры. Молодой хозяин учил его грамоте, дарил свою одежду, они вместе охотились, путешествовали, на Севере бывали. Потом молодой хозяин уехал в Европу, там женился на иностранке. Старый хозяин очень богатый джентльмен, у него большие плантации и фабрики по очистке хлопка, пароходы, рабов не меньше трех тысяч. Дочь он выдал замуж в Кентукки, в приданое отдал всех ее служанок и еще полевых рабочих. Моя Энни выплакала, чтобы и меня с ней отдали. А новые хозяева нас сразу разлучили — меня к лошадям приставили за пять миль от дома, где она жила. Я ходил к ней тайком, ночью. Поймали. Били. Подвешивали. Хозяин, свекор нашей мисс, старый, очень жестокий. Мулатов не терпит. Кричал, что не позволит плодить выродков, притворяющихся, будто они не черномазые. Приказал мне жениться на вдове другого конюха, у нее уже трое детей, пусть еще рожает крепких парней. А моей Энни велел выходить замуж за своего старшего егеря, здоровенного, черного как уголь… Он был главный палач у хозяина, как зверь. Избивал негров по его приказам, а то и сам, если ему не угодят. Наша молодая хозяйка просила, убеждала: грех — их с Энни венчали в церкви. А свекор только говорил: «Какая же у черномазых церковь? Балаган, цирк. Их нельзя считать за христиан, вообще нельзя считать за людей. Может, еще придумают моих лошадей венчать в своих молельнях, жеребцов с кобылами. Как я буду в табуне христианское единобрачие соблюдать?!»

Молодая хозяйка любила Энни, у нее есть друзья на Севере, которые жалеют негров, нам помогли бежать. А мы уж взяли с собой бедную Кэт, мальчик у нее двухлетний умер. Ей не позволяли брать с собой сынка в поле, чтобы работать не мешал. За всеми маленькими — там их десятка три — смотрела одна полуслепая старуха.

Да и ее в тот день надсмотрщик послал в поле позвать кого-то — твои, мол, щенки далеко не уползут…

А на очаге большой котелок с водой кипел, старуха маис варить собиралась.

Детишки всегда голодные. Кто побольше, полезли к огню. Опрокинули котелок, обожглись многие, а двое самых маленьких умерли. Отец ребенка, муж Кэт, чуть не задушил надсмотрщика. Его избили, заковали, рогатку на шею и продали на Юг. А она ведь опять беременна. Хотела утопиться, повеситься. Наши старики удержали. Мы ее взяли с собой… Мы не хотим больше жить рабами. Лучше умереть.