В начале сентября светлейший поехал в Ораниенбаум — освящать построенную при своем дворце церковь Пантелеймона-целителя. Перед этой поездкой князь нарочным пригласил Петра на освящение церкви. Мальчишка сказался больным.

Шел нудный осенний дождь. Холодный ветер Прибалтики вольно гулял по улицам Питербурха, сбивая с деревьев листья. Все сорок верст в карете Меншиков думал о будущем, и оно вставало в сиянии. Сладостно кружилась голова…

В Ораниенбауме ждали Апраксин, Головкин, Дмитрий Голицын, Долгорукие. В церкви пахло свежей известкой, масляной краской, ладаном.

Светлейший сел на место, где должен был бы сидеть император.

За стеной старательно стреляли пушки.

…В тот же вечер Иван Долгорукий рассказал об увиденном императору. Петр побледнел от злости.

— Одно твое слово — и властолюбец станет червем, — сказал Иван. — Да и зачем тебе Мария?

— Я его проучу! — в бешенстве процедил Петр.

— Мой отец правильно рек, — продолжал Иван, — России во вред выскочки. Временщики тем боле. Опора монархии — первые фамилии, аристократы по рождению…

«Этого подлого Меншикова надо услать на время за границу и порушить обручение с Марией», — думал Петр, зло покусывая губу.

Словно прочитав его мысль, Иван пылко воскликнул:

— Аль ты не самодержец?!

Иван терпеть не мог своего «друга», внутренне кипел от его наглости, самоуверенности, но желание извлечь пользу из этой близости брало верх, и он делал вид, что предан, в восторге от каждого слова императора. Тем более что и батюшка Алексей Григорьевич — гофмейстер при великой княжне Наталии — поощрял эту дружбу.

Услышав о том, что произошло в церкви святого Пантелеймона, Остерман решил: вот и пришла пора, сделав ставку на Долгоруких и Голицыных, заматовать генералиссимуса, рассчитаться за угрозу колесованием.

Сам же с места охоты, куда сопровождал воспитанника, написал письмо светлейшему: «Его императорское величество радуется о счастливом Вашей великокняжеской светлости прибытии в Ораниенбаум и от сердца желает, чтоб сие гуляние Ваше дражайшее здравие совершенно восстановить могло, еже и мое всепокорнейшее желание есть. Вашу великокняжескую светлость всепокорнейше прошу о продолжении Вашей высокой милости и, моля бога о здравии Вашем, пребываю с глубочайшим респектом вашей великокняжеской светлости всенижайший слуга».

Дальше Остерман продиктовал мальчишке, и тот сделал приписку: «И я при сем Вашей светлости и светлейшей княгине, и невесте, и свояченице, и тетке, и шурину поклон отдаю любителны».

Меншиков быстро шел по коридору своего дворца. На повороте он повстречал Марию. Она разрозовелась. С трудом скрывая радость, сообщила:

— Жених мой, батюшка, съехал от нас…

— Как съехал? — ничего не понимая, уставился на дочь Меншиков.

— И вещи свои увез в Летний дворец… Видно, не по душе ему здесь…

Меншиков пришел в ярость: «Щенок!». Что юнец выходил из повиновения, ускользал, он замечал и прежде: тот старался не попадаться ему на глаза, повернуться вроде бы случайно, спиной, а недавно строптиво заявил: «На Марии я раньше двадцати пяти лет не женюсь». Болтовня. Оженишься вскоре. Но этот побег! Поехать немедля в Летний? Нет, лучше сначала к Остерману, и чтобы он, негодяй, возвратил назад своего воспитанника.

Светлейший резко, нетерпеливо позвонил, крикнул камердинеру:

— Карету!

Вскочив в нее, помчался к дому вице-канцлера.

Яростно размахивая тростью, взбежал по ступеням остермановского дома.

Нечесаный лакей в затрапезной ливрее встретил его в передней:

— Прикажете доложить, ваша светлость?

— Где барон? — резко бросил Меншиков, не обращая внимания на вопрос.

— У себя… Трапезовать изволят… Доложить прикажете?

Отпихнув слугу, Меншиков прошел по длинному коридору и поднялся на второй этаж.

Еще в прошлые посещения, когда Александр Данилович приезжал с глазу на глаз посоветоваться с вице-канцлером, ему бросилась в глаза царившая здесь неряшливость. Светлейший и сам не отличался особо тонким вкусом, но удивлялся случайному подбору обстановки. Замечательные резные столики и секретеры работы парижских мебельщиков уживались с громоздкими шкафами и комодами, кое-как сколоченными плохими столярами. Яркие, кричащие обои подавляли мягкие тона гобеленов лионских мануфактур. Пыль покрывала все — от спинок стульев до дверных ручек.

Распахнув двери, Меншиков ворвался в столовую.

За длинным обеденным столом сидела вся семья. Марфа хмуро взглянула на нежданного гостя. Андрей Иванович спокойно поставил на стол чашку с кофе, встал.

— Ваша светлость оказали мне большую честь, посетив мое скромное жилище. Филат, прибор для князя! — Он вытер влажные губы уголком несвежей салфетки, наложенной за отворот стеганого халата с собольим воротником.

Стоявший за спиной Остермана пожилой камердинер с подносом начал торопливо расставлять серебряные тарелки, походившие скорее на свинцовые.

— Я не кофий, Андрюшка, распивать к тебе пришел! — грозно бросил Меншиков. — Сурьезный разговор предстоит.

— Я всецело к услугам вашей светлости, — поклонился Остерман.

— Наедине!

— Тогда прошу вашу светлость пройти в мой кабинет.

— Незачем! — отрезал Меншиков. — Поговорить и здесь можем…

Остерман обернулся с невозмутимым видом:

— Филат, поди вон! Мой ангел, будь так добра, оставь нас на минутку с его светлостью.

«Ангел» бросила на Меншикова злой взгляд и, шурша мятым кринолином, вышла из комнаты, уводя с собой детей.

— Я всецело к услугам вашей светлости, — повторил Остерман, — прошу покорнейше.

Меншиков садиться не стал, а, подойдя почти вплотную к хозяину, хрипло произнес:

— Твоих рук дело, Андрюшка?

Остерман с показным недоумением пожал плечами, брови его поползли вверх:

— Не в силах уразуметь, о чем ваша светлость говорить изволит.

— Дурнем безмозглым прикидываешься? — вскипел Меншиков. — Аль без твоего ведома император в Летний переехал? Не ты ль его науськал?

— Мне непонятен гнев вашей светлости, — спокойно ответил Остерман. — Его величество в поступках своих никому отчета давать не желает, а тем паче мне, ничтожному слуге его.

— Юлишь, Андрюшка! — прорычал Меншиков, и лицо его пошло красными пятнами. — Противу меня пойти вздумал, шельма неблагодарная?! Забыл, кто тебя на службу выволок? С Ванькой Долгоруким сговорился? С огнем играешь, да гляди, как бы не ожегся!

— Ваша светлость! — укоризненно воскликнул Остерман с видом оскорбленной невинности и приложил стиснутые ладони к груди. — Отриньте неправедный гнев! Клянусь богом, ни в чем я противу вас не провинился, и осуждения сии неосновательны.

— Неосновательны, говоришь? — переспросил Меншиков, безуспешно пытаясь поймать взгляд Остермана. — Если так, садись в мою карету и поезжай в Летний. Уговори отрока вернуться. Тогда поверю, что ты ни при чем.

— С великой радостью исполнил бы волю вашей светлости, — ответил Остерман, по-прежнему избегая глядеть в глаза Меншикову, — но, мню, желаемого таким образом не достигнешь. Государь горд и своенравен, противуречий себе едва ль потерпит. Лучше пусть ваша светлость обождет — может, его величество сами переменят решение.

Меншиков ударил тростью по краю стола так, что упал на пол и разбился кофейник. С трудом сдержал себя, чтобы не обрушить этот удар на потрепанный парик, прикрывающий голову вице-канцлера.

— Фарисей подлый! Дураком меня почитаешь? Берегись, Андрюшка, за измену крупно платить придется! Под суд отдам, как изменника, от православия отвращающего императора. Думаешь, я токмо пужал тебя колесом? Выдам и пятое-десятое…

Углы губ Остермана отвердели, хотя лицо по-прежнему было спокойным.

— О нет, ваша светлость, я столь великого наказания не заслужил. — Глаза его внезапно остро блеснули, словно лезвием взмахнул, он на мгновение упустил власть над собой, не смог удержать слова. — Мне, однако, известен человек, коего судьба сия вполне достойна. Он возвышен ныне при дворе российском, но, смею думать, уготованного ему не избежать.