Кусок рубероида легонечко толкнул его в спину. Ройский перевел дыхание и встал, ударившись головой о свисающую с крыши доску. Выругался и обернулся — чтобы убедиться, что это, увы, не рубероид и не доска. На вколоченном в бревенчатый потолок крюке висел труп, причем туловище было заключено в бочку, пробитую длинными гвоздями. Выше бочки тело выглядело гипсово-белым, а ниже покрыто засохшей кровью, от которой радостно отражалось солнце. На рыжей шевелюре сидел ворон и одним глазом смотрел на Ройского. Потом нерешительно клюнул в уныло свисающий со лба обрывок пластыря.

Ройский закрыл глаза. Картина исчезла, но на глазной сетчатке осталась надолго.

Интересно, нашли уже труп или нет? Впрочем, не суть важно, просто интересно. Найдут ли его сегодня или — что вряд ли — через неделю, роли не играет. Он включает телевизор, находит информационный канал и убирает звук. Паликот посасывает из мерзавчика виски, Эдельман возлагает цветы к памятнику Героев гетто. Повторяют только два этих сообщения. Если найдут труп, все иное отойдет на второй план.

Слухи расходились с быстротой молнии, и на Замковую со всех сторон стекалась толпа, сдерживаемая полицейскими. Прокурор Теодор Шацкий, примчавшись к месту преступления раньше Вильчура, взобрался по лестнице на второй этаж. Позже за ним с трудом вскарабкался Маршал — толстяк-полицейский с пушистыми усами. Не успел прокурор сделать первые распоряжения, как тело Маршала стали сотрясать потуги на рвоту. Сначала он воевал с ними, потом обгадил всего себя и усы. Вот тебе раз, подумал Шацкий, но, по сути, претензий к полицейскому у него не было. Картина и впрямь ужасающа, пожалуй, хуже в своей карьере он не видел. Разложившиеся или сгоревшие в пожаре трупы, утопленники, жертвы драк с раскроенными черепами — все это не шло ни в какое сравнение с висящим на крюке телом Гжегожа Будника, единственного подозреваемого по делу об убийстве своей жены, до недавнего времени находящегося в бегах.

Шацкий окинул взглядом чудовищную, сюрреалистическую картину; мозг его с трудом, словно на замедленных оборотах, преобразовывал увиденное в информацию. Что бросалось в глаза в первую очередь?

Пожалуй, бочка, этот кошмарный реквизит, придающий сцене театральную нереальность, вплоть до того, что где-то в глубине души Шацкий ожидал даже аплодисментов, после которых труп бы открыл глаза и улыбнулся зрителям.

Несомненно, приковывало взгляд и лицо. На каких-то курсах по криминалистике Шацкий узнал, что человеческий мозг запрограммирован так, чтобы распознавать лица и все, что на них отпечатывается: движения души, игру эмоций, всевозможные изменения, предупреждающие нас о том, стоит ли этому человеку улыбнуться или лучше как можно скорее сделать ноги. Наш мозг постоянно и повсюду выискивает человеческие лица (вот почему мы иногда видим Богоматерь на оконном стекле или морду чудовища на пне дерева), стараясь извлечь их из массы прочей информации, а после сортирует на известные и неизвестные и распознает их эмоции. Глядя на лицо Будника, мозг Шацкого испытывал адские муки. Особые приметы заместителя главы горсовета — болезненная худоба, запавшие глаза, рыжая шевелюра и бородка, даже эта несчастная рана на лбу — все исказил пробивший подбородок и вышедший через щеку наружу крюк. Изуродованные мышцы придавали лицу чужое, тревожное выражение, словно Будник на мгновенье заглянул в преисподнюю и увиденное там произвело на него неизгладимое впечатление. А сравнение могло оказаться не столь далеким от правды, подумалось Шацкому.

Но самым страшным оказались краски, безжалостно извлеченные уже ярким в то время года солнцем. Тело Будника, как и тело его жены, сверху — лишенное крови — было белее белого, внизу же блестело кровавым пурпуром, а все вместе выглядело как инсталляция извращенного современного искусства. Взгляните, вот они, ваши национальные цвета! Голый польский труп, зверски замученный по всем правилам измышленной предками легенды, дабы самим безнаказанно убивать других!

Весь пол покрывала засохшая, смешанная с грязью кровь, багровая лужа имела метра три в диаметре, а центр ее находился непосредственно под костистыми ступнями Будника. Возле лестницы лужа была размазана, скорее всего, тем, кто обнаружил мертвеца.

— Снять его? — спросил Маршал, когда пришел в себя.

Шацкий покрутил головой.

— Сначала надо сделать снимки, а техникам собрать следы. На сей раз труп найден на месте преступления, значит, что-то должно остаться.

Осторожно, обращая внимание на прогнившие доски в полу, прокурор добрался до средины помещения. И впрямь, как ему и показалось издалека, на границе лужи, будто на ранте монеты, виднелась надпись, сделанная, скорее всего, пальцем. Неплохо бы, чтоб палец оказался без перчатки, а безумец, накатавший эти каракули, был известен полиции. Он склонился над лужей и принялся читать. Только не это, взмолился он. Только чтоб не псих, насмотревшийся американских фильмов и решивший теперь поиграть с нами в кошки-мышки. На краю лужи в засохшей крови проступали буквы KWP, а вслед за ними шли три шестизначных числа: 241921, 212225, 191621. Они мало что говорили Шацкому, и он на всякий случай сделал снимок мобильником.

И заставил себя взглянуть вверх, на лицо Будника. Изменившийся до неузнаваемости мужчина выглядел еще более костлявым, чем несколько дней назад в своем доме, смерть лишила его наружности поджарого спортсмена. Хуже всего выглядел пластырь, жалкий еще тогда, когда был приклеен, теперь же он уныло свисал, открывая едва-едва покрывшуюся корочкой рану — этакая вишенка на торте посмертного унижения.

К тому времени, когда прибыли Бася Соберай и Мария Мищик, труп уже сняли и прикрыли черным полиэтиленом. Шацкий в латексных перчатках просматривал кошелек умершего, Вильчур, опершись о пустую оконную раму, курил.

Соберай, окинув взглядом помещение, разрыдалась. Когда подошел Шацкий, чтоб ее утешить, и по-дружески положил ей руку на плечо, она бросилась ему на шею и судорожно обняла. Он почувствовал, как тело ее содрогается от рыданий. Наблюдая поверх плеча Баси Соберай за Мищик, он очень надеялся, что та не потеряет сознания: во-первых, он не хотел бы поддерживать сто килограммов живого веса, а во-вторых, опасался, что они провалятся сквозь прогнивший пол. Однако на лице его начальницы-бегемотихи не дрогнула ни одна материнская мышца, она лишь бросила взгляд на место преступления и остановила его на Шацком, вопросительно подняв бровь.

— Осмотр тела сделаем сегодня, то же самое с осмотром места преступления и результатами исследований, в последнем случае нас интересует, есть ли здесь кровь Будниковой, — ответил он на ее немой вопрос. — Как можно быстрее подготовим новые следовательские версии, ну и представим план предварительного следствия. К сожалению, дело попахивает каким-то безумцем, нужно будет составить психологический портрет, просмотреть базы данных с точки зрения преступлений на религиозной почве. Пресс-конференцию можно устроить завтра в полдень.

— И что мы им скажем?

— Правду. А какой еще у нас выход? Если это безумец, шумиха нам только поможет. Авось кому-то похвастается или случайно проговорится, глядишь, и выдаст себя.

— Вызвать родственников для опознания тела?

Шацкий не хотел — к чему отягощать людей кошмаром. В документах у него были все необходимые данные.

— Вам что-нибудь говорит аббревиатура KWP?

— Воеводское управление полиции. А что?

Прокурор Теодор Шацкий чувствовал отвращение к беспорядку, не выносил ощущения, будто запутался в событиях и их оценке, ненавидел нарушения логики, беспомощного и непродуктивного перескакивания с одной мысли на другую. Результат вырисовывался лишь тогда, когда одна мысль проистекала из другой, когда они цеплялись друг за друга, создавая сложные и строгие логические конструкции, а те в свою очередь порождали красивейшее решение. На сей раз речи об этом быть не могло, мысли в его голове безумствовали, как дошколята на детской площадке, а смерть Будника разрушила все те предыдущие умопостроения, к каким он уже успел привыкнуть. С первой минуты следствия он был глубоко убежден, что виновник смерти Эльжбеты Будник — ее муж, это успокаивало его, давало возможность искать доказательства. Но интуиция его подвела.