Я повернулся и пошел, надеясь, что мое приглашение она воспримет лишь как пустую фразу. Я медленно поднимался в гору, на подъемах у меня всегда появлялась одышка.

У нашего дома уже стоял «форд-фиеста».

Матильда вышла из машины и молча пошла за мной в дом, в гостиную, как будто все здесь было ей знакомо. Перед большим окном на террасу она остановилась; потом по-хозяйски открыла дверь и вышла на террасу.

Оттуда она долго смотрела в сторону колокольни.

Я ждал посреди гостиной, пока Матильда не вернулась и тщательно не затворила за собой стеклянную дверь. Не ожидая приглашения, она уселась в кресло.

На ней были бежевые брюки, такого же цвета полусапожки, желтый пуловер, а на шее, по пуловеру, янтарные бусы; медленно, вызывающе медленно она закурила сигарету. Пуская дым из ноздрей, тихо заметила:

— У вас хороший вид на колокольню — вероятно, лучший во всей округе. Может, сварите кофе? Я сегодня еще ничего во рту не держала, выпила только стакан апельсинового сока. Вашей жены нет дома?

— Она на работе, — отрезал я, немного рассердившись, что она так бесцеремонно проникла ко мне в дом. — Есть люди, которым в самом деле приходится работать.

— Кому вы это говорите? Я бы тоже охотно пошла работать, но в последние годы из-за постоянных занятий просто руки не доходили. Хайнрих приставил ко мне слишком много учителей.

Пока я на кухне наполнял кофеварку водой и молотым кофе, я украдкой поглядывал на кресло, в котором сидела Матильда: будто в рассеянности, положив нога на ногу, она задумчиво глядела на тлеющий окурок своей сигареты в пепельнице. Я чувствовал, как она все больше и больше забирает надо мной власть, над зрелым и опытным мужчиной пятидесяти лет — ну и что с того? — ведь Бёмер был на десять лет старше меня! Я чувствовал, что Матильда тянет меня куда-то, а я не в силах противиться. Она не так уж проста, как можно было судить по ее внешности.

— На прошлой неделе меня пригласили к нотариусу, — сказала она. — Он зачитал мне длиннющий документ.

Она с наслаждением прихлебывала свой кофе, который пила без молока и без сахара.

— Моя квартира оплачена на десять лет вперед, от одного доверенного лица я буду получать ежемесячно три тысячи марок на текущий счет, который Хайнрих открыл для меня в сберкассе два года тому назад.

— Почему вы мне все это рассказываете? — перебил я ее. «Шлюха высокого полета, — мелькнуло у меня в голове. — Надо же, десять лет будет еще получать от своего покойного любовника щедрые вознаграждения».

— Почему я вам это рассказываю? Я думала, во всяком случае, так мне показалось при нашей первой встрече, что вы тоже заинтересованы в разъяснении его смерти. Или нет? Вы были одним из первых, кто увидел покойника в церковной колокольне, вы фотограф и, конечно же, запечатлели этот сюжет. Можно мне взглянуть на фотографии?

От таких слов у меня даже ладони вспотели; я уже готов был вскочить и убежать из квартиры, но ее невинный взгляд пригвоздил меня к месту.

— Я вас напугала? Сожалею. Я знаю, что эти фотографии не сахар, но и я не неженка, могу вынести и не такое. Я долго раздумывала о вашем визите ко мне и пришла к убеждению, что только вы смогли бы мне помочь и стать моим союзником.

— Союзником?

— Все эти годы я только и делала, что училась и видела себя лишь в зеркале, одетой и раздетой, а зеркало искажает реальность. Вы фотограф, вы видите все иначе, видите острее, заглядываете за зеркало. Покажите мне фотографии. Хайнрих внушил мне, что нужно быть беспощадной к самой себе, если не хочешь, чтобы тебя сожрали. Я была не только его любовницей, но и его способной ученицей. Вы видите, я вам доверяю, иначе бы всего этого не рассказывала.

Я встал и предложил ей пойти со мной в подвал, где рядом с темной комнатой в узком чулане, в котором могли поместиться лишь двое, был оборудован мой архив. Spotlight[2] позволял рассмотреть на фотографиях мельчайшие детали, вплоть до самых незначительных подробностей.

— Ну, наконец-то, — прошептала она у меня за спиной, как будто мы находились в каком-то запретном месте.

Я достал фотографии из пластикового пакета. Это были снимки шесть на девять; после того как я проявил их, я всего лишь раз на них взглянул. По идее, их следовало передать полиции, но это наверняка вызвало бы докучливые расспросы.

Матильда медленно перебирала фотоснимки.

— И это все?

— Все. Свет в то утро не особенно благоприятствовал съемке, а я был слишком взволнован.

— Могу себе представить. Ведь не каждый день можно увидеть покойника, висящего в колокольне, да к тому же перед самым домом.

— Что вы сказали?

— Ничего. Увеличьте их, пожалуйста. Мелкие детали легче разглядеть только на увеличенных фотографиях.

— Что вы собираетесь с ними делать? Хотите оклеить стены квартиры?

Глаза ее сверкнули недобрым огнем, она резко обернулась и прошипела мне прямо в ухо:

— Я считала вас более тактичным. Ваша шутка безвкусна.

— Извините.

Не спросив разрешения, она забрала фотографии из моего архива. Когда в гостиной я потребовал их обратно, она, не вдаваясь в объяснения, заявила:

— Для увеличения у вас есть негативы. Я вам позвоню. Мы можем где-нибудь встретиться, или вы просто придите ко мне. Вот мой телефон, его нет ни в одной телефонной книге. Вот так. Тогда — до скорого, но с увеличенными фотографиями.

В редакции газеты «ВАЦ» опять не хватило дневных фотокорреспондентов, тогда позвонили мне, чтобы я выполнил одно задание, хотя городские фоторепортажи не входили в круг моих профессиональных интересов — неблагодарное это занятие, да и гонорары жалкие. Но все же я иногда соглашался, чтобы на всякий случай иметь лазейку: в редакции покладистость вознаграждается с лихвой. Времена были трудные, а синица в руках лучше, чем журавль в небе.

Мне предстояло в одном западном предместье запечатлеть на групповом снимке вновь избранное правление местной организации СДПГ. Я терпеть не мог такого рода фотографий, на которых все участники с кеер-smiling[3] на американский манер таращатся в объектив. Им надо благодарить свою партию за эти отштампованные улыбки; надо уметь, как они, излучать оптимизм по команде. И все-таки часто через день-другой, когда фотография появляется в газете, кто-нибудь обязательно обращается в редакцию с жалобой, что он, мол, был неблагоприятно освещен.

В зале ресторана «Глюкауф» я, слава богу, еще застал всех членов правления СДПГ, довольных и самодовольных, пресыщенных собственной важностью, как всегда после выборов, когда избирают впервые или повторно. Чинно сидели они за столом президиума перед кружками пива и переполненными пепельницами. Я истратил двадцать четыре кадра, все время призывая этих людей вести себя совершенно непринужденно, как будто меня здесь нет. Но каждый пялился в объектив, словно без его ухмылки мир перевернется. Я записывал фамилии и должности членов правления, а они снисходительно угощали меня пивом; кто-то приставал ко мне, будто я ответственный редактор, и просил поместить фото в разделе общих, а не местных новостей.

Я обещал посодействовать и продолжал сидеть за столиком с кружкой пива. Задержаться на несколько минут для приличия важно, чтобы не оскорбить сфотографированных. Всегда кто-нибудь обижается, если после съемки сразу уходишь. Так бывает и на партийном собрании, и на встречах теннисистов, голубятников, кролиководов. Иногда кажется, что ты не фотограф, а священник, который перед конфирмацией детей навещает родителей. А те считают своим долгом угостить его кофе, пирожными, шнапсом и обижаются, если священник отказывается, поскольку не выносит спиртного.

За соседним столиком сидели двое мужчин моего возраста и вполголоса о чем-то разговаривали. Я мало чего понял, но по их намекам догадался, что тот, кого выбрали вторым председателем, обязан этим своему щедрому на пожертвования тестю. Один пожаловался, что такому человеку, как Шнайдер, даже не предложили выставить свою кандидатуру.