Прошло какое-то время, пока я понял, что́ послужило поводом для этой демонстрации. Безработные с женами и детьми пересекли Клеппингштрассе и направились к улице Остенхельвег; некоторые группы пели песни, другие хором выкрикивали: «Безработный — бесправный!», или «Снизьте налог на шампанское, богачи тоже хотят жить!», или «Берегите компьютеры, они дарят нам свободное время и освобождают от работы!». Некоторые дети были в масках, напоминающих череп. На одном из транспарантов можно было прочесть цифры: пособие безработного и из чего складывается семейный бюджет — квартплата, отопление, вода, свет, одежда, еда. Под чертой стоял большой ноль, а еще ниже было написано: «Для правительства и этот 0 — слишком много». Кукла в человеческий рост изображала круглого, как шар, министра труда. На носу у него были огромные очки, сделанные из двух стульчаков, под ними надпись: «Я не вижу безработных, я вижу только не желающих работать».

У большинства прохожих и водителей автомашин, прежде всего тех, кто имел работу и вовсе не задумывался о том, что, возможно, и их однажды выставят за дверь, шествие вызывало негодование. В нашей стране большинство населения все еще живет в уверенности, что перемена автоматически означает перемену к лучшему, а если оказывается, что все стало хуже, то каждый тут же надеется на новую перемену. Такая легковерность, граничащая с глупостью, становится трагичной, потому что она даже благоразумных сбивает с толку. Это как на карусели, где обязательно возвращаешься на исходное место.

Дома я рассказал Кристе о демонстрации, которая была причиной моего опоздания. Она с упреком взглянула на меня и сказала:

— Еду готовят не для того, чтобы она остыла.

Когда у нее был «неприсутственный день», как я это называл, она бывала несправедлива и раздражительна.

— Разве это плохо, что я больше не испытываю сочувствия к людям? — спросила она. — Пойди-ка, походи по магазинам за покупками, вот уж насмотришься чудес. Женщины покупают только готовые блюда, которые хоть и безвкусны, но зато дороги. Если бы наша гостиница хозяйничала так, как они ведут свое домашнее хозяйство, то мы бы давно прогорели. Нет, этим демонстрантам живется не так уж плохо. Им просто скучно, вот и все. У меня к ним нет ни малейшего сочувствия, нет и еще раз нет. Я знаю кое-кого, кто уже два года безработный, а берет в банке кредит на три тысячи марок — только для того, чтобы слетать на несколько недель на Сицилию. Если у меня нет денег, то я сижу дома или экономлю ради отпуска на еде, отказываюсь от других вещей.

— Не рассказывай этого мне и другим тоже, — отвечал я. — Расскажи это банкирам, которые делают на этом деньги и загребают немало.

— Моя мать стирала себе в кровь пальцы и колени — все время вязала и убирала мусор за другими. Всю жизнь ей приходилось гнуть спину, то за работой, то из благодарности. Она не покупала готовых блюд. Из полкило картошки готовила праздничное угощение, она даже ухитрилась оставить мне денег, один бог знает, как ей это удалось. На ее и мои сбережения мы купили этот дом. Правда, мы взяли ипотечный кредит на 150 000 марок, но этот кредит мы погасим — именно потому, что не покупаем готовые блюда и не пользуемся кредитами для поездки в отпуск.

— Даже когда мы оба умрем, наш долг будет еще далек от погашения, — сказал я. — Кто же тогда его погасит?

— Может, я виновата, что у нас нет детей?

Она схватила кухонный нож и свирепо посмотрела по сторонам, будто готова была ринуться на меня.

— Что это вдруг с тобой? — спросил я. — Положи, пожалуйста, на место нож. У тебя неприятности в гостинице?

Криста уронила нож на кафельный пол и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.

Все десять лет, пока Криста безбедно жила у Бёмера и наслаждалась свободой, как никогда раньше, она не забывала о своем происхождении. Ей и не давали забыть об этом. Напротив, ей каждый день напоминали, что она была не сестрой хозяина дома, а его прислугой, даже если в качестве няни объездила с семьей Бёмера полсвета. Криста всегда сравнивала два мира: тот, в котором она выросла, где кусок хлеба, как реликвию, сберегали на следующий день, и тот, куда ввел ее сводный брат. «Лучший дом» на площади, в котором она теперь работала, Криста причислила ко второму миру. Иногда она с грустью говорила: «Эдмунд, тем, что там выбрасывают и оставляют на тарелках гости, можно накормить половину Индии».

Это, как ни странно, делало ее по отношению к страждущим несправедливой и безучастной. Она уже не хотела или не могла различать настоящую и наигранную, или «долговую», нужду и нередко соглашалась с теми политическими группировками, которым особенно хотелось лишить безработных всякого пособия, заставить их питаться на благотворительных кухнях. Подчеркнуто безапелляционным тоном Криста однажды заявила: «В Германии нет нужды. Если кто-то терпит нужду, значит, он сам виноват, не умеет рассчитывать. Когда люди поймут, сколько стоит кусок хлеба, тогда с ними снова можно будет разговаривать. А так меня просто тошнит».

Так рассуждала она, ежедневно работавшая в доме, где в изобилии подавали на стол и убирали часто нетронутые блюда. Сама Криста наживалась на этом изобилии, она приносила домой кучу продуктов, на вполне законном основании, а могла бы притаскивать еще больше, если бы мы были в состоянии все это съесть. В магазинах нам приходилось покупать лишь немногое: овощи, молоко, кофе, йогурт[1], яйца. Те продукты, которые Криста приносила домой, в пересчете на деньги были существенным, не облагавшимся налогом приработком.

Криста была почти фанатично работоспособной женщиной. Меры она не знала; если бы можно было работать во сне, она бы делала и это. Но меня пугало то, что во время своих редких вспышек она могла воскликнуть: «У меня нет никакой жалости к бедным, меня тоже никто не жалел, кроме тебя».

О своей встрече с Матильдой Шнайдер я не сказал Кристе ни слова.

Это случилось в первый четверг октября, около девяти утра. От самого замка Каппенберга до старой водонапорной башни небо нависало над землей свинцовым куполом. Я пошел к газетному киоску, чтобы, как обычно по четвергам, купить «Штерн» и «Цайт». На площади перед церковью стоял красный «форд-фиеста», но я не обратил на него особого внимания. Здесь, хотя стоянка и запрещена, всегда можно видеть машины: напротив церкви находится банк, и клиенты заходят туда всего на несколько минут, чтобы совершить финансовые операции.

На обратном пути, когда я листал «Штерн», мне замигали автомобильные фары. Я остановился, посмотрел по сторонам. Сигналили фары красного «форда-фиесты», водитель упорно включал их с небольшими интервалами. Я поднял правую руку, подтверждая, что понял сигнал, и перешел улицу. Подойдя к машине, я заглянул в боковое окно и пришел в полное изумление: за рулем сидела Матильда Шнайдер.

Она тут же вышла из машины, протянула мне руку и улыбнулась, как будто мы уже много лет были друзьями и расстались всего лишь час назад. Движения ее были легки, как у танцовщицы. Так и подмывало взять ее на руки.

— Необыкновенное утро, — промолвила она. — Свет ослепляет при езде, хотя солнца нет. Пришлось надеть темные очки. А можно ли при таком свете фотографировать?

— Необыкновенный свет, вы правы, — ответил я. — Глаза режет.

— Я просто хотела побывать на месте преступления. Ведь это так говорится: место преступления. Как на телевидении. Мне давно пора было приехать сюда, хотя это не место преступления. Здесь место обнаружения. Или место финала.

Она говорила, как чиновник, составляющий протокол происшествия. Лицо ее не выдавало ни малейшего волнения.

Будто между прочим, не глядя на меня, она сказала:

— Значит, здесь вы его обнаружили. Неприятное должно было быть зрелище. И все-таки: вы были бы плохим фотографом, если бы упустили такой момент. Я с удовольствием выпила бы кофе. Есть здесь какое-нибудь кафе?

— Нет. Мы живем в заброшенном месте, да у здешних женщин не нашлось бы ни денег, ни времени, чтобы в такое прекрасное утро сидеть в кафе. Если хотите знать: здесь самый высокий в городе уровень безработицы. Но вы можете зайти ко мне, вы ведь знаете от вашего друга, где живет его сводная сестра.