— В отрасли будут бесноваться. Начнется грандиозный скандал.

— Кто вносит новые идеи, всегда выбивается из общего хора. Он становится врагом предпринимателей, наносит ущерб профсоюзам, вред партии, оказывается еретиком. Перестаньте твердить мне об этих духовных евнухах. Почему, например, вы в партийной иерархии не продвинулись вверх, почему все еще ходите в рядовых? У вас есть на это ответ?

— Самый простой: потому что я этого не хочу. Я чувствую себя на своем месте.

— Вы святой. Рассказывайте это пигмеям, а не мне! Почему вы вдруг заговорили вопреки вашему давнишнему опыту? Хотите себя обезопасить и прикрываетесь провозглашенной вашим профсоюзом солидарностью? Поймите же наконец: мы создаем модель, которая многим будет поперек горла. Зато некоторые смогут возликовать, вот им-то и надо предоставить это дело.

— Мне кажется, что я в сумасшедшем доме, господин Бёмер.

— Называйте это, как хотите. Но моя модель и лично вам даст шанс.

— Я ноль без палочки, даже если и поведу за собой пять сотен рабочих. И пуще всего я боюсь, поддержат ли меня эти пятьсот человек, если вы однажды прикажете долго жить. Прошу извинения за прямоту.

— Оставьте при себе свои извинения. С изменением понятия о собственности изменится и сознание людей. Об этом я как-то говорил со своими ребятами, не называя вас лично. Они вовсе не избалованные сынки фабриканта, если вы так думали, они включились в идиотское движение сторонников мира, которое я ни в грош не ставлю. Ходят повсюду с этим сине-белым голубем, лепят его на свои мотоциклы, но они не наивны. Они понимают, что предприниматель сможет в будущем заработать лишь тогда, когда те, кто создает ему прибыль, сами будут соразмерно ею пользоваться. Именно в этом суть моей модели.

— Вы мечтатель, господин Бёмер. Если бы я не знал вас два десятка лет, то мог бы подумать, что передо мной чокнутый левак. Или богач, который ради своего каприза хочет и за гробом торжествовать: смотрите, без меня дело не идет! А что касается меня: как буду выглядеть я в роли председателя производственного совета, если однажды выяснится, что моя дочь — ваша подруга? Если хоть один человек узнает об этом, то пропадут не только ваше доброе имя и репутация вашей семьи, тогда вы можете забыть о своем заводе, да и мне придется лезть в петлю.

Не успел Бёмер хоть словом возразить ему, как Шнайдер пулей вылетел из кабинета.

Шнайдер вдруг в изнеможении замолчал. Он сидел в углу грязного дивана совершенно пьяный.

— Вот теперь я с удовольствием выпил бы коньяку, — сказал я.

Шнайдер потянулся, посмотрел на меня мутным взглядом, потом ухмыльнулся и показал на бутылку.

— Не повезло, господин фотограф. От щедрот бога-отца ничего не осталось…

Я ушел, не попрощавшись.

Возвращаясь к своей машине, которую поставил на стоянке ресторанчика «Глюкауф», я понял смысл речи, произнесенной Шнайдером у могилы Бёмера.

В одном кёльнском издательстве я заключил договор на фотоальбом под названием «Островные замки Вестфалии», под который получил аванс три тысячи марок. Чек в моем бумажнике действовал на меня успокаивающе; на обратном пути я вдруг вспомнил о вилле Бёмера в долине Рура. У Шверте я свернул с автострады и поехал по крутому серпантину дороги до ответвления, которое ведет к вилле. Я поставил машину на одном из поворотов и вышел, хотя стоило бы спросить себя, что мне здесь, собственно, надо? От Кристы, которая иногда перезванивалась с близнецами, я знал о том, что происходило на заводе. Шнайдер был практически директором завода, Адам занимался технической стороной дела, прокурист Гебхардт — коммерческой, хотя гранд-дама назначила своего личного опекуна. Но Клаазен, так его звали, мало беспокоился о текущих делах. О вилле вообще не было речи.

Я повесил на себя фотокамеру, поскольку странствующий фотограф не вызывает подозрений. Шел снег, густо падали мелкие хлопья, автомашины на ближайшей автостраде в долине Рура казались огромными жуками с сияющими глазами. На дороге к вилле виднелись на снегу свежие следы шин.

Я прошел почти половину пути, как вдруг с головокружительной скоростью в подъездную аллею въехала автомашина. Мне пришлось прыгнуть в кювет, но меня все-таки обрызгало мокрым снегом. Перед самыми воротами к вилле машина резко затормозила, потом дала задний ход и остановилась рядом со мной. Водитель, лет тридцати, опустил оконное стекло и крикнул:

— Вам кого? Здесь частное владение.

— Не спорю, — подтвердил я, — но я не заметил запрещающего знака.

— Чужих мы не любим, — неприязненно сказал водитель.

— Разве в этом доме не живут студенты? — поинтересовался я.

— Когда-то жили. Это отребье мы выгнали, не прибегая к помощи полиции. Они улепетывали, как зайцы.

Не произнеся больше ни слова, он включил газ и как сумасшедший снова помчался дальше.

Створки железных ворот были широко распахнуты вовнутрь. На правом столбе блестела большая прямоугольная медная табличка, на которой черными буквами было выгравировано: «Консультации по экономическим и организационным вопросам. Оборудование. Недвижимости. Капиталовложения за границей. Цирер и К°, коммандитное товарищество».

Войти в запущенный сад я не отважился. Пошел обратно к шоссе и прислонился к своей машине. Островки деревьев и кустарника вокруг виллы, холм и долина покрылись белой пеленой, но вскоре снег почернеет от копоти и ядовитых веществ, которые ежедневно сыплются с неба.

Кратчайшим путем я поехал домой.

— Тебе звонили, — сказала Криста, не спросив, заключил ли я договор и получил ли аванс. — Какая-то девушка спрашивала, не готовы ли наконец увеличенные фотоснимки. Очень нетерпеливая особа.

— У меня в кармане договор и чек на три тысячи марок, — перевел я разговор.

— Рада за тебя.

Она больше ничего не сказала. Равнодушие Кристы огорчило меня. В последние недели она не проявляла заметного интереса к моей работе, почти не спрашивала о моих планах. А ведь мы должны были ежеквартально платить три тысячи марок в погашение ипотеки и процентов по ней, которые висели на нашем доме, а заработок мой упал из-за решений коммунальных и земельных властей об экономии в области культуры.

Телефонный звонок оторвал меня от размышлений.

— Наверное, опять эта девушка, — сказала Криста.

Я поднял трубку.

— Не могли бы мы поговорить сегодня? Могу я к вам приехать?

— Нет, — торопливо бросил я.

Криста, растянувшись на тахте, листала иллюстрированный журнал.

— Значит, нельзя? Тогда приезжайте ко мне с увеличенными фотографиями. Но, пожалуйста, поскорее, если это возможно.

— Я буду у вас через полчаса.

Пять из десяти фотографий «человека в колокольне», как я называл покойного Бёмера, я увеличил форматом A4 и спрятал в бракованные листы, что было излишне, так как Криста никогда не заходила без спросу в мою рабочую комнату в подвале. Она ею не интересовалась.

Устоять перед голосом Матильды было свыше моих сил.

— Мне нужно опять отлучиться, Криста, — сказал я. — Закрутился с делами и забыл отвезти заказанные на увеличение фотографии.

— Какие фотографии? Поздно вернешься? Я хочу пораньше лечь спать. Сегодня был трудный день, а завтра мне уже в семь надо быть на ногах. В отеле у нас две конференции. Можешь мне завтра дать машину?

Я принес из подвала увеличенные фотографии, связал их, положив между двумя картонками, потом поцеловал Кристу в лоб. Она лишь мельком взглянула на меня.

— Впусти, пожалуйста, кошку в дом, если вернешься поздно.

По дороге в центр города я задавался вопросом: что произошло в нашем доме? Никогда еще Криста не проявляла такого безразличия к моей работе, как сегодня. «Рада за тебя», «Какие фотографии?» — ее слова обдали меня холодом. С тем же успехом она могла спросить: снег еще идет?

Едва я нажал на кнопку звонка, в замке послышалось жужжание, как будто Матильда поджидала прямо у двери. Я толкнул дверь в подъезд, на лестнице зажегся свет; я не сразу спохватился, что взбегаю по лестнице через две ступеньки, и только последний пролет преодолел степенно, как и подобает мужчине солидного возраста.