— Выходит, твой брат, отец Никодим, один свихнулся из всех вас?

— Так говорит и мой батя, Маноле-конющий. А отец Никодим говорит, что это мы обезумели. К чему войны, богатства, должности? Все это суета сует, ибо человек — всего лишь зыбкая тень на земле. Жить надо духом. Услышав такие слова, конюший выходит из себя, кипятится, а потом, успокоившись, просит у отца Никодима прощения. А теперь, княжич, открой мне свою любовную тайну. Что там ни говори иеромонах Никодим, а мне такая наука по душе.

— Для него это тоже суета сует?

— Тоже. Да не верю я ему. А уж как хочется изведать неизведанное.

— Так ты еще не знал любви?

— Нет, княжич. Живу я на конном заводе в Тимише. Хожу на охоту. Ловлю форель. Умею стрелять из лука. Еще умею разводить костер в любом месте и в любую погоду — и в дождь и в снег. А то, о чем ты говоришь, неведомо мне.

— Что ж, вызволим тебя из глухомани — побудешь со мной, узнаешь свет.

— Верно. И государь так повелел. А матушка зашила мне в кушму и в кунтуш наговорного чабреца. Может, и мне достанется такая радость.

— Непременно, Ионуц. И тогда сердце у тебя так и зайдется. Ну, слушай мой рассказ. Только сперва побратаемся.

— Изволь! — коротко и радостно ответил Маленький Ждер.

Он достал из ножен кинжал с рукоятью из оленьего рога и потрогал пальцем острие. Но прежде чем засучить рукав на правой руке, он внимательно прислушался, затем повернулся к углу церкви, где остановились латники-албанцы. Кто-то пронзительно и жалобно просил, чтоб его пропустили. Юноши прервали разговор. К ним, оторвавшись от стены, двигалось кособокое, тщедушное существо. То был аскетического вида инок с высоко приподнятым левым плечом, отчего левая его нога казалась короче. Шагая, он припадал на эту ногу.

— Дозвольте предстать перед его светлостью Алексэндрелом-водэ, — жалобно твердил он, отмахиваясь от воинов. — Хочу увидеть его и поклониться ему. Нынче он привиделся мне во сне: авось принесу ему пользу. Благослови тебя господь, князь-батюшка, — продолжал он, останавливаясь перед юношами. — Вижу, с тобой Маленький Ждеренок. От такого товарища мало проку.

— Кто ты, благочестивый инок, и что тебе от нас нужно? — недовольно морщась, спросил Алексэндрел.

— Не гневайся, княжич. Я — Стратоник, убогий инок обители здешней. Служу в больничной палате, где отец Ифрим умело врачует безумцев.

— Будь здоров, отец Стратоник. Почему же тебе не по нраву мой товарищ?

— Не по нраву? — удивился тщедушный инок. — Разве я говорил, что не по нраву?

— Говорил. И еще намекал, что у тебя ко мне дело.

— Что ж, раз говорил, значит, есть на то причина. Вот какое дело у меня к твоей милости: будучи учеником отца Ифрима, лекаря, я искал в этот святой день две травы: царь-зелье и дымянку. Вот они тут, в моей котомке. А за пазухой у меня пузырек с отваром корня царь-зелья. Доброе снадобье против твоего недуга, против кашля. Благословили его и девяносто девять дней держали у чудотворной иконы. Я предстал пред светлое лицо государя, и он дозволил мне найти тебя и отдать этот святой дар. А что касается Ждеренка, то это уже другая притча.

— За снадобье спасибо, отец Стратоник. Остается тебе сказать, чем плох мой товарищ.

— Может, он и не плох, светлый княжич, и я, недостойный и смиренный инок, ошибаюсь. А дело вот какое: преподобному архимандриту нашему отцу Ифриму ведомы не только травы от обычных недугов, но и способы врачевания безумия, кои узнал он от ляшского врача в ту пору, когда учился в Варшаве. Как приведут к нему больного, он его сперва усердно осматривает. И кару налагает на него в зависимости от силы безумия. Там у нас в больнице разные бочки с водой. Если больной не совсем свихнулся, его сажают в воду по пояс. Если свихнулся больше, сажают по грудь. Тех, кто совсем лишился ума, держат в воде по самую шею. Привязывают и держат. Если человек начинает исцеляться, его переводят в бочку, где воды поменьше. Так было и со мной, княжич. Сперва держали меня в воде по шею, потом — по колено. Потом я совсем пришел в разум и теперь, благодарение господу, хожу на свободе и помогаю другим. И дошел до нашей обители слух, что сей юноша, сынок конюшего Ждера, стреляет из лука так, что ни один воин не может с ним сравниться.

— Умение похвальное, отец Стратоник.

— Я так же думаю, княжич. И еще слышал я, что у него две собаки, приученные к охоте, и ястреб с черным клювом.

— А разве есть тут что-либо плохое или постыдное?

— Нет, твоя светлость. И еще слышал я, что он пропадает с утра до позднего вечера на охоте, так что и об еде забывает. А когда вернется утомленный и голодный в шалаш свой при конном заводе, то брат ругает его и колотит. Истинно говорю?

— Истинно, — удивленно подтвердил Ионуц.

— А коли истинно, скажи мне, сколько тебе стоили собаки?

— По золотому каждая.

— А ястреб?

— Один золотой.

— А много ли ты ловишь перепелок?

— Когда как.

— И осужден ты непременно есть такую дичь?

— Я не ем перепелок, святой отец.

— И откуда же у тебя такие большие деньги, чтобы заплатить за собак и ястреба?

— Конюший дал мне.

— Тогда и ему грозит беда. А тебе, Маленький Ждер, мой совет — будь начеку: стоит узнать о тебе отцу Ифриму, он тебя тут же засадит в бочку по самую шею. Получай, княжич, отвар царь-зелья. Будь здрав и веселись с этим безумцем.

Юноши смеялись до слез, весело глядя друг на друга.

А потом Ионуц вытер о полу кафтана лезвие кинжала и, коснувшись острием жилы у запястья правой руки, извлек капельку крови, не больше бусинки. Протянул руку товарищу, и тот слизнул кровь кончиком языка.

Алексэндрел взял, в свою очередь, кинжал, но замялся. Пришлось Ждеру надавить острием и тогда уж слизнуть каплю крови.

— Поклянись, побратим, что сохранишь тайну, — приказал княжич.

Ионуц перекрестился.

— Клянусь душой своей и гробом матушки моей, которой давно уже нет и которой я ни разу не видел.

Оба стояли, устремив взор в небо, синевшее над лесистой горой Плешу. Щедро лился полуденный свет, благоухали цветы.

— Слушай же, Ионуц, — ласково заговорил Алексэндрел-водэ, схватив за руку своего товарища. — Бывают дни, когда я пытаюсь освободиться от моих наставников и от заточения. Я, мои сестры да тетка Кяжна живем, словно в темнице. И так будет, пока не придет новая княгиня и не повеселеет двор. И условился я с Григорашку Жорой, вторым постельничим, чтоб он сопровождал меня в моих вылазках. Князь доверяет Жоре. Потому и отдал он меня под его присмотр и бережение и дозволяет ему брать меня с собой. И вот в великой тайне повел меня Григорашку Жора в место, называемое Двором Македона. Там живет старая его приятельница, боярская вдова, княгиня Костаида. Потешился я там вдоволь. А потом захотелось побывать и в других местах. Когда в ту осень государь отъехал на рубеж Покутья [28], я опять остался под присмотром Жоры. И отправились мы в более отдаленное место под Дорохоем. Только мы успели расположиться на отдых, как прибыли гонцы, оставленные Жорой при дворе. Государь звал нас в войско. Мы не мешкая поскакали. На пути к Черемушу, где был стан государев, застал нас вечер около боярской усадьбы. Постучали мы в ворота, попросились на ночлег. Приняли нас с почетом. Двор богатый, челяди много. Усадьба боярина Ионаша. Хозяина уже нет в живых. Супруга его княгиня Тудосия приняла нас, и тут же показалась и дочь ее княжна Наста. Княгиня рассказала нам со слезами на глазах про своего усопшего мужа и угостила плодами абрикосового дерева, выросшего из косточки, завезенной боярином Ионашем из Анатолии. Добрые, румяные плоды. А я глядел на княжну: щечки ее подобны этим самым абрикосам. Она смеялась и краснела, довольная моими речами. Я сжал ей ручку и почувствовал вдруг удар в сердце, который и тебя не минует. Настанет твой черед, и ты познаешь печаль и радость, как и я. Григорашку Жора, заметив, что глаза мои сперва вспыхнули, а потом разом потухли, предложил княгине Тудосии пойти посмотреть больших ляшских рысаков, которыми она похвалялась. Надо непременно сказать государю об этих конях, коим нет равных в Молдове, — твердил он. Наши кони быстрые, но низкорослые, ляшские скакуны высоки, спины у них широкие, — как раз, чтобы носить крыжаков [29] закованных в латы.