Первой мыслью Ионуца было обнажить саблю и за такую дерзость ударить старика по голове во имя отца, сына и святого духа. Но он тут же опомнился. Старшина Кэлиман был его наставником с малых лет. Язык у него остер, да сердце доброе. От Кэлимана перенял Ионуц все тонкости охотничьего ремесла, которыми теперь похвалялся перед всеми. Да и что тут говорить — старшина кругом прав. Худо, когда боярский сын распускает павлиний хвост перед простолюдинами. Сам конюший сказал бы так. И особенно рассердилась бы конюшиха Илисафта. Не обращая внимания на улыбки собравшихся крестьян, Маленький Ждер оперся на шею коня и вмиг очутился в седле. Он тут же пришпорил пегого и расстался со своим новым другом барышником.

Старшина вскоре нагнал его.

— Ионуц, — спросил он, — кто этот человек, что тянул тебя за язык?

— Не знаю, — пристыженно ответил юнец.

Он собирался расспросить чужеземца, как его зовут и откуда держит путь, но не успел.

— Я с ним разговорился на привале, — покорно признался он старшине.

— И ты ему говорил о государевом скакуне?

— Говорил.

— Рассказал, где он находится и кто его сторожит?

— Разве ты слышал, дед, чтоб я такое говорил?

— Нет. А может быть, он у тебя выспрашивал?

— Я ему только сказал, что он заколдован, про это все говорят.

— Не люблю я чужаков, которым до всего есть дело, — пробормотал старик. — Не будь у меня столько хлопот и такой спешки, я бы сейчас повернул коня и кое-что шепнул бы тому путнику.

— Не стоит, дед. Человек он, видать, порядочный.

— Молодой ты еще охотник, Ионуц… Не все то золото, что блестит. Вот мы и доехали до нашего села Вынэторь. Тебе уж немного осталось до крепости. Луна поднимается — скачи до дому без роздыха, Не останавливайся нигде, а коли кто начнет тебя выспрашивать, прикуси язык… Ее милость боярыня Илисафта дожидается тебя с накрытым столом. Еще поругает за опоздание. Прощай, я остановлюсь тут. Покойной ночи, не гневайся на старика.

— A я и не гневаюсь.

— Езжай, добрый молодец, и не греши более.

— Еду. Только сперва дозволь еще признаться: я сказал тому человеку, где держат Каталана и кто его сторожит.

— Сказал чужеземцу?

— Сказал. Что же тут дурного?

— Да уж чего лучше. Разлюбезное дело! Прихватил бы его с собой, открыл бы ворога, провел бы через перелазы. Одно скажу тебе, жеребчик: негоже боярскому сыну лясы точить со всяким встречным и поперечным, Хороши-то они хороши, да, вишь, попадаются среди них и лукавцы.

— Он на вид честный человек.

— Я не об этом, я о других. Ну ладно, не печалься, езжай себе с богом. А знаешь, я ведь переделал мельничный желоб в том самом пруду, где ты купался, когда был не больше вершка. А теперь скажи мне: случится увидеть его, узнаешь?

— Кого? Этого человека?.. Думаю, узнаю…

— Глаза его видел?

— Не заметил.

— Ну и слава богу! А тот самый ослик, которого ты так испугался, еще жив. Ну, не задерживайся, скачи.

Старшина коснулся огромной ладонью плеча Ионуца и пропустил его вперед по направлению к городу, а сам стоял некоторое время на месте, покусывая седой ус и бормоча что-то про себя. Как только Ионуц скрылся за поворотом дороги, старик тронул коня и двинулся обратно, к привалу веселых путников.

Луна стояла высоко в небе. Село господаревых охотников осталось позади молодого Ждера. Волны Озаны блеснули под стенами крепости. Подняв с некоторой робостью глаза, Ионуц взглянул на крепостные стены, тянувшиеся над кручей, и на башню, на которой чернела неподвижная фигура дозорного.

В этой узкой теснине над изменчивым руслом реки проходила самая опасная часть пути. В подземельях старой крепости обитали духи. Многие слышали, как они стонут и заманивают людей. А в дальнюю башню, где нет дозорного, часто ударяет в грозу молния.

Ионуц пришпорил коня, но тут же натянул поводья, прислушиваясь с бьющимся сердцем. В крепости чуть слышно прокричал петух.

Оп пересилил свой страх и погнал пегого. Обогнув городскую стену и достигнув дубравы, придержал коня. Сорвав листок, он громко заиграл на нем, чтобы отогнать видения. И действительно, покуда он играл, они держались на расстоянии. Он видел только краем глаза призрачную игру теней над лугами. Иногда до него, словно дыхание духов, доносились запахи луговых трав.

Впереди затрубил рог. Ионуц от неожиданности вздрогнул. Буйная радость наполнила его.

— Это ты, батяня Симион? — крикнул он.

— Мы, — ответил голос.

«Значит, я уже у кургана Балцата», — облегченно вздохнул Маленький Ждер и пронзительно гикнул.

— Торопись, а то маманя заждалась, уши тебе надерет, — смеялся где-то Симион.

Ионуц радовался, слыша его голос, хотя все еще не видел брата во тьме.

Праздник вознесения спасителя был для всех днем отдыха и веселья. Только конюшиха Илисафта к вечеру ног под собой не чуяла от беготни и трудов. Она готовилась к приезду князя Штефана. В большой передней светлице горели в подсвечниках свечи. В покоях конюшихи и конюшего теплились перед образами лампады… Сквозь широко распахнутые двери в сени пробивалось тусклое сияние. Здесь на деревянной лавке, покрытой тюфяками из шерсти, отдыхала измученная конюшиха, ища себе минутного покоя. Конюший сидел в креслах немного в стороне. В сени то и дело вбегали слуги. Боярыня вскакивала и, звеня ключами, уходила в дом. Потом возвращалась и со стоном и вздохом опускалась на лавку. Однако при всей своей усталости конюшиха не умолкала ни на мгновенье, вспоминая разные удивительные случаи и беспрестанно обращаясь к мужу. Его милость конюший Маноле был не из разговорчивых и отвечал весьма немногословно, но краткие ответы его лишь подливали масла в огонь.

Как только стемнело, конюшиха заволновалась: пострел все не едет.

— И о чем только думают иные родители! — ворчала она, глядя на столбик, поддерживавший кровлю, словно он и был одним из подобных родителей. — О чем они только думают, отправляя детей на трудные дела по ночным опасным дорогам! Помнишь, какая беда приключилась два года тому назад с сынком Тодираша Арамэ, бэлцэтештского житничера? Послали его в горы, в скит Сихла, за освященными восковыми свечами для боярыни Мэлины, и в одном месте застигла его мгла. И из этой мглы образовалась вода. А из той воды вышло косматое чудище с длинными когтями. Знаю, о чем ты хочешь сказать: что было-де оно причесано и глядело ласково, — так нет же, не было оно причесано, скалило зубы и таращило страшные глаза. Мальчик быстро прочитал про себя «Отче наш», перекрестился, повернулся к чудищу спиной и прижался к стволу ели. Он почувствовал, как его ощупывают когтистые лапы, покрытые жесткой шерстью. Мигом подняв руки, он что есть мочи крикнул: «Сгинь, сатана!» А сатана и вцепись ему клыками в зад. Три недели отлеживался после этого бедный мальчик. И речи лишился. Пришлось звать настоятеля Сихлы, чтоб прочел над ним молитвы.

— То был медведь.

— Какой там медведь! Чудище-то явилась в обличье женщины с распущенными космами.

— Ну, стало быть, медведица.

— У тебя, как всегда, одни смешки на уме. Право, ты ничуть не поумнел с тех пор, как мы познакомились в Тыргу-Доампей. Помнишь, какая ярмарка была в тот год? Какие торговые ряды с ляшским и немецким товаром! А ты полез бороться на опоясках с полуголым татарином, который похвалялся, что сильнее его не было со времени Александра Македонского. Такие искусники, что борются на ярмарках, обмазывают тело заговорными снадобьями, чтобы оно скользило в руках противника. Они бреют головы, чтобы нельзя было хватать их за волосы; хитры на всякие уловки, подхватывают человека и бросают его головой об пол. Я сама это не раз видела. И что тебе вздумалось схватиться с подобной тварью? От любви ко мне? Чтобы похвастаться своей силой? Так надо было схватиться со мной, а не с этим татарином. А ты от великого ума накинулся на него. Небось хочешь сказать, что не удалось ему положить тебя на обе лопатки?