Перегрин увлекся и позабыл о мистере Кондукисе, а также о том, что ром больше пить не следовало. Он говорил без умолку и уже ни к кому конкретно не обращаясь.

— Вы только подумайте, — восклицал Перегрин, — там можно было бы устроить сезон комедий Шекспира! Представьте себе «Двенадцатую ночь» в «Дельфине»! А если бы еще у нас была баржа… — мы бы назвали ее «Серый дельфин», — то публика могла бы прибывать в театр по воде. Перед представлением мы поднимали бы флаг с ужасно симпатичным дельфинчиком. И мы играли бы эти комедии легко, живо, изящно и с тем упоением, с которым никогда, никогда не играются пьесы другого автора!

Теперь он расхаживал по библиотеке Мистера Кондукиса, рассеянно взирая на тисненые переплеты собраний сочинений и на картину, которую позже припомнит с изумлением. Он размахивал руками. Он кричал.

— Никогда прежде в Лондоне не было такого, никогда с тех пор, как Бербедж[4] переехал с театром из Шордича в Саутуорк. — Оказавшись рядом со своим стаканом, Перегрин одним махом опрокинул в себя его содержимое. — И заметьте себе, никакой особой элегантности. Никакого шика, боже сохрани! И никаких стилизаций тоже, просто хороший театр, где хорошо делают свое дело, и все. А кроме того, — не унимался Перегрин, — театр, где ставят пьесы, которые не принадлежат ни к какому методу или движению, направлению, периоду или любой другой напасти. Вот что важно.

— Вы опять имеете в виду Шекспира? — послышался голос мистера Кондукиса. — Если я правильно вас понял.

— Конечно, его! — Перегрин вдруг вспомнил о присутствии мистера Кондукиса. — О черт!

— Что-нибудь не так?

— Боюсь, я немного пьян, сэр. Ну не то чтобы пьян, но несколько потерял контроль. Я очень извиняюсь. Думаю, мне пора домой. Вещи, которые вы мне столь любезно одолжили, я, разумеется, верну. При первой же возможности. Так что, если вы меня простили…

— Кем вы работаете в театре?

— Я ставлю пьесы и сам написал две.

— Я ничего не знаю о театре, — веско произнес мистер Кондукис. — Вы пользуетесь каким-либо успехом?

— В общем да, сэр. Я так думаю. Конечно, пробиться нелегко, я не богач, но дела идут неплохо. Последние три месяца у меня работы хоть отбавляй, думаю, я сейчас на подъеме. По крайней мере, надеюсь, что так оно и есть. До свидания, сэр.

Перегрин протянул руку. Мистер Кондукис отшатнулся от нее с выражением едва ли не ужаса на лице.

— Прежде чем вы уйдете, — сказал он, — я хотел бы показать вам одну вещь, которая вас наверняка заинтересует. Можете уделить мне еще немного времени?

— Разумеется.

— Эта вещь находится здесь, — пробормотал мистер Кондукис и подошел к бюро, являвшего собой, по мнению Перегрина, баснословную редкость. Он последовал за хозяином и увидел, как тот открывает ящичек, выстланный тонким шелком.

— Какая красивая вещь, — сказал Перегрин.

— Красивая? — переспросил мистер Кондукис с тем же недоумением, с каким он и раньше переспрашивал своего гостя. — Вы говорите о бюро? Его отыскали по моему заказу. Сам я ничего не смыслю в подобных делах. Но не бюро я вам хотел показать. Взгляните-ка вот на это. Давайте придвинем стол.

Он вынул из ящичка маленький деревянный письменный прибор викторианской эпохи, сильно подержанный, заляпанный пятнами и не представлявший, на взгляд Перегрина, никакой ценности. Видимо, им когда-то пользовался ребенок. Мистер Кондукис положил прибор на стол, стоявший у окна, и придвинул к нему стул. У Перегрина возникло такое чувство, словно все, что он видит, происходит во сне, но сон этот снится не ему, а кому-то другому. «Да нет, со мной все в порядке, — подумал он, — я не слишком пьян. Я в том завидном, хоть и смешном, состоянии, когда кажется, что все к лучшему в этом лучшем из миров».

Он сел за стол, а мистер Кондукис, стоя поодаль на приличном расстоянии, открыл маленький прибор, нажал ухоженным большим пальцем на деревянную пластину, и снизу выскочило второе дно. Хорошо знакомое и немудреное устройство, недоумевал Перегрин, неужто этим его хотели удивить? В тайнике лежал сверток размером не более половинки селедки и приблизительно такой же формы. Выцветший темно-желтый шелк был перевязан обрывком потрепанной ленточки. Мистер Кондукис взял в руку нож для разрезания бумаги. «Всему, чем он владеет, — подумал Перегрин, — нашлось бы место в музее. Это напрягает». Хозяин дома воспользовался ножом как раздаточной вилкой, приподняв на лезвии шелковый сверток и подавая его, словно официант в ресторане, Перегрину.

Сверток соскользнул с ножа, упал несколько в стороне от того места, где прежде лежал, и под ним обнаружился выцветший лист бумаги. Перегрин, которому уже трудновато было удерживать зрение в фокусе, увидел, что на листке было написано меню и стояла дата шестилетней давности. Перед глазами расплылся заголовок: «Паровая яхта «Каллиопа». Отплытие из Вильфранша. Праздничный ужин» — и чья-то эффектная и неразборчивая подпись, сделанная наискось поверх дюжины других автографов. Большая белая рука быстро накрыла листок, а затем убрала его.

— Это ерунда, — быстро проговорил мистер Кондукис, — к делу совершенно не относится.

Он подошел к камину, голубоватое пламя взметнулось и стало красным. Мистер Кондукис вернулся к столу.

— Интерес представляет сверток. Откройте его, пожалуйста.

Перегрин с готовностью дернул за кончики ленты, и шелковый сверток раскрылся. В нем лежала перчатка.

Детская перчатка. Заляпанная пятнами, по всей видимости оставленными водой, она была цвета старого пергамента и покрыта мелкими морщинками, словно лицо древнего старца. Перчатку украшала изящная вышивка из миниатюрных роз, золотых и алых. К конической краге была приделана золотая кисточка, почерневшая от времени и растрепавшаяся. Перегрин в жизни не видел вещи, которая бы так тронула его сердце.

Под перчаткой лежали два сложенных листка бумаги, сильно выцветших.

— Прочтите их, пожалуйста, — попросил мистер Кондукис. Он вновь отошел к камину.

Перегрин коснулся перчатки и ощутил необычайную тонкость кожи. «Козленок, — подумал он. — Перчатка сделана из кожи козленка. Разве она не высыхает с годами?» Но нет, на ощупь кожа была мягкой, податливой, словно козленка только что закололи. Перегрин осторожно вытащил листки из-под перчатки. Бумага порвалась на сгибах и была покрыта бурыми пятнами. Он развернул больший листок, и тот распался на две половинки. Перегрин сосредоточился, и ему удалось разобрать слова:

«Эта перчаточка и записка при ней была подарена моей прапрабабушке ее лучшей подругой, мисс или миссис Дж. Харт. Моя дорогая бабушка не раз говаривала, что перчатка принадлежала Шекспиру. Взгляните особо на метку изнутри краги.

М. И.

23 апреля 1830 г.»

Записка представляла собой маленький обрывок бумаги. Сильно поблекшая надпись была сделана столь угловатым и неразборчивым почерком, что Перегрин сначала принял буквы за иероглифы и подумал, что ему их ни за что не прочесть. Но затем ему показалось, что он начинает различать буквы, которые постепенно сложились в слова. В библиотеке царила тишина. Слышно было, как потрескивает огонь. В комнате наверху раздались и смолкли шаги. Перегрин слышал, как бьется его сердце.

Он читал:

«Сработана моим отцом для моего сына к его XI годовщине и с той поры не надевана».

Перегрин сидел в некотором оцепенении и смотрел на перчатку и документы. Мистер Кондукис оставил нож для разрезания бумаги на столе. Перегрин просунул кончик из слоновой кости в крагу, осторожно приподнял и вывернул ее. Внутри была метка, сделанная тем же неразборчивым почерком — Г. Ш.

— Но как… — отрешенно произнес Перегрин, — как она к вам попала? Кому она принадлежит?

— Мне, — словно издалека послышался голос мистера Кондукиса, — естественно.

— Но… где вы ее нашли?

Последовало долгое молчание.

— В море.

— В море?

— Во время путешествия шесть лет назад. Я купил ее.

Перегрин взглянул на хозяина дома. Как побледнел мистер Кондукис и как странно держится!