— Ящичек, то есть этот дорожный письменный прибор, — сказал он, — был семейной реликвией. Прежний владелец обнаружил второе дно лишь незадолго до…

Мистер Кондукис умолк.

— Незадолго до чего? — подхватил Перегрин.

— Незадолго до своей смерти.

— Вы показывали перчатку специалистам? спросил Перегрин.

— Нет. Несомненно, стоит обратиться в какой-нибудь музей или, например, к Сотби.

Он говорил так бесстрастно, так монотонно, что Перегрин вдруг усомнился, осознает ли мистер Кондукис, чем владеет. Перегрин стал подыскивать соответствующие выражения, чтобы выяснить это обстоятельство, не обидев гостеприимного хозяина, но тот продолжил:

— Я не слишком вдавался в подробности, но, как я понимаю, возраст мальчика в год его смерти и возраст, указанный в записке, совпадают, а дедушка действительно был перчаточником.

— Да.

— Инициалы же на краге действительно соответствуют инициалам ребенка.

— Да. Гамнет Шекспир.

— Именно, — подытожил мистер Кондукис.

— Я все знаю, Джер, — сказал Перегрин, — можешь не повторять как попугай. Я знаю, что жульничества вокруг Шекспира всегда хватало, а после четырехсотлетнего юбилея, похоже, стало еще больше. Я знаю, как малевали якобы старинные портреты с особым упором на большие залысины, как подделывались подписи, как выплывали на свет божий «украденные и неизвестные ранее копии», как вдруг обнаруживались документы, оказывавшиеся подделкой, и много чего другого. Можно привести кучу доводов против того, что перчатка подлинная. Но ты пойми, когда передо мной выложили все эти вещи, у меня голова пошла кругом.

— И не только от них, я думаю. Ты чуть не утонул, почти напился, разоделся в шмотки миллионера и, кроме того, все время был на стреме, опасаясь приставаний со стороны хозяина дома.

— Нет, он не из таких, я почти уверен.

— Но ты же сам говорил, что вел он себя по меньшей мере странно.

— Ужасно странно, но он не голубой.

— Что ж, тебе виднее, — сказал Джереми Джонс, склонился над рабочим столом и сделал аккуратную прорезь в куске картона. Он работал над макетом для клубной постановки исторической пьесы. Секунду спустя он отложил в сторону бритву и взглянул на Перегрина.

— Ты смог бы ее нарисовать? — спросил он.

— Можно попытаться.

И Перегрин попытался. На самом деле он очень отчетливо помнил перчатку и сделал довольно приличный рисунок.

— На вид все в порядке, — сказал Джереми. — Конец шестнадцатого века. Выделана как надо. Кисточка, вышивка, расширение у запястья. А какая кожа?

— О, тончайшая. Желтая, мягкая, сморщенная и старая-престарая.

— Перчатка, возможно, действительно принадлежит елизаветинской эпохе, но письмо — наверняка подделка.

— Но почему ты так уверен? Никто ведь не пытался нажиться на этих вещах.

— А вот об этом ты ничего не знаешь. У кого твой приятель Кондукис купил их?

— Он не сказал.

— И кто такая М. И., — чья дорогая бабушка говаривала, что перчатка принадлежала Шекспиру?

— Откуда мне знать! Но вспомни, прапрабабушка получила все это добро от некоей миссис Дж. Харт. А Джоан Харт…

— Урожденная Шекспир, которой брат по завещанию отписал носильные вещи. Такие «убедительные» детали — не проблема для ловкого мошенника. Но конечно, специалистам перчатку и записку показать следовало бы.

— Я же тебе говорил, я предлагал ему. «Почему бы не отнести реликвии в музей Виктории и Альберта», — сказал я. А он глянул на меня так, как он умеет, исподтишка, пугливо, пустыми глазами… я даже не могу толком описать этот взгляд… и замкнулся, словно устрица.

— Уже само по себе подозрительно, — усмехнулся Джереми и продолжил: — «Жаль, не видал я!»

— Что ж, тогда я тебе отвечу: «Вас бы дрожь взяла».

— «Все может быть»[5]. Что мы знаем о Кондукисе?

— Точно не припомню, — сказал Перегрин. — Он вроде бы из тех жутких магнатов. Что-то я читал о нем в воскресном приложении к «Санди»[6]. О том, как он ненавидит быть на виду и шарахается от всех, как Грета Гарбо. И как он не участвует ни в каких светских развлечениях, но считается весьма щедрым филантропом, хотя не афиширует свою благотворительность. Кажется, мать у него русская, отец англо-румынского происхождения.

— На чем он разбогател?

— Не помню. Разве не на нефти, как обычно? «Таинственный Мидас» — таков был заголовок статьи, и его фотография рядом, на которой он выглядел ужасно мрачно, а также байка о том, как он пытался увильнуть от фотокамеры, но фотограф все-таки щелкнул его на крыльце банка. Я прочел обо всем этом в очереди у дантиста.

— Не женат?

— Кажется, нет.

— Как ты с ним расстался?

— Он просто вышел из комнаты, а потом пришел его слуга и сказал, что машина ждет меня, чтобы отвезти домой. Он отдал мне мою кошмарно вонючую записную книжку и сказал, что одежду отослали в чистку, но предполагается, что она испорчена безнадежно. Я пробормотал что-то о мистере Кондукисе, но слуга сказал, что мистер Кондукис беседует с Нью-Йорком и «поймет», если я уйду не попрощавшись. После чего я убрался. Мне, наверное, следует отправить ему открыточку с благодарностями.

— Наверное. Значит, он владеет «Дельфином» и собирается снести его, чтобы построить на его месте еще один железобетонный улей?

— Сейчас он «прокручивает в голове этот вопрос».

— Чтоб у него мозги заклинило, — высказал пожелание Джереми Джонс.

— Джер, ты должен пойти и посмотреть на него, — сказал Перегрин. — Ты обалдеешь. Кованые железные перила, купидоны, кариатиды. Этакая чудная смесь из модных штучек начала и середины викторианской эпохи, архитектура же просто божественная. О господи, как подумаю, что можно было бы из него сделать…

— А этот отвратительный дряхлый Крез…

— Лучше не говори.

И два молодых человека, единодушные в своем возмущении и отчаянии и полные неистраченного энтузиазма, обменялись понимающими взглядами.

Они вместе учились в театральной школе, и оба решили, что по своим склонностям и возможностям более годятся для постановочной работы, нежели для актерской. Джереми стал художником-декоратором, а Перегрин — режиссером. Они работали вместе и порознь над спектаклями-однодневками, затем их стали приглашать более престижные театры в провинции и, наконец, их заметили и в Лондоне. Оба были более или менее известны в театральном мире, и оба время от времени переживали тоскливые нервозные простои. В настоящий момент Перегрин довел до благополучного завершения постановку в театре «Единорог» и подвергся мучительному испытанию дебютом в качестве автора пьесы, прошедшей за пределами Лондона. Джереми был занят обдумыванием декорации для театра масок, которую он собирался представить на международный конкурс театральных художников.

Он недавно стал совладельцем маленького магазинчика на Уолтон-стрит, где продавали, по его собственному выражению, «классное барахло: кошельки времен короля Якова, корсажи и чудные гульфики». Джереми был фанатиком подлинности вещей и в последнее время начал приобретать репутацию эксперта.

Большая часть заработка Джереми и Перегрина шла на плату за квартиру и ее обстановку. Дружба их крепла день ото дня, чего никак нельзя было сказать об их финансовом положении. Что касается женщин, то оба друга переживали сейчас период разочарований. Джереми недавно расстался со взбалмошной блондинкой. Перегрин, который был вынужден терпеть неожиданные визиты капризной дамы, воспринял их разрыв с облегчением.

Сам Перегрин мирно, без скандалов порвал с одной актрисой, которая, к счастью, обнаружила, что ей не менее скучно с Перегрином, чем ему с ней. Они расстались почти без обид друг на друга, и сейчас сердце Перегрина было свободно, чему он был несказанно рад.