— Аш тавя милю, — сказала Лина, снова и снова заглядывая в мои глаза.

— Что?

— Я тебья люблью, — шепотом ответила она.

— Это по-вашему?

— Да… Это по-нашему.

— Интересно.

— Побучок маня.

— Что?

— Поцелуй менья.

— Меня.

— Ме…ня…

Моя голова лежала у нее на коленях, и она сама склонилась ко мне и отдала свои губы, и когда мы целовались, то пахло молодой травою.

— Ту мано мили?

— Что?

— Ты… меня любийшь?

— Любишь!

— Лю-би-шь?

— Да.

— Очьень?

— Очень.

— О-че-нь?

— Да.

— Аш тавя лабай милю… Я тебья очень люблью Очень, Володья.

— Тебя.

— Те-бя.

Мы опять поцеловались. И то, что должно было случиться в этот день, с нами случилось. Случилось так неожиданно и просто, что мы, пораженные нашей близостью и счастьем нашим, изумленно и восторженно смотрели друг на друга, совершенно не чувствуя смущения и потребности что-то скрывать от себя.

Потом, притихшие и запоздало смущенные, тайно прислушиваясь к себе и к своим чувствам, мы ели печенье, обмакивая его прямо в ключе, и солнца уже давно не было, а вместо него сгущалась вокруг нас плотная и настороженная тишина, мягко окутанная холодными сумерками.

— Лина, как ты жила раньше? — мне вдруг захотелось знать о ней все: как она ходила в школу, с кем дружила, о чем мечтала и кем хотела стать.

— Не помнью, — улыбнулась она. — Все, что раньшье, не помнью.

— Помню.

— По-мню. Правильно?

— Да. А кто такая Анна?

— Тетья Аня? Она моя тьетка.

— Тетка.

— Те-тка.

— А почему ты ее Аней зовешь?

— Она молодайя те-тка. — Лина засмеялась и вдруг вскочила, и я услышал быстрые, удаляющиеся шаги. Я улыбнулся и продолжал сидеть. Было тихо. А потом какое-то беспокойство охватило меня, и я тоже поднялся и стал пристально всматриваться вокруг. Но сколько я ни смотрел, ничего похожего на Линину фигуру не смог заметить. Вдруг сделалось мне одиноко и неуютно у нашего ключа, вдруг показалось, что я остался один во всем мире, совершенно никому не нужный, а это только Лина спряталась от меня.

— Лина! — крикнул я в темноту, но звуки тут же, рядом, увязли в ночи, и я уже действительно перепугался, и хотел куда-то бежать, когда она сзади обняла меня и торжественно спросила:

— Тепьерь ты еще будьешь прятаться от меня?

— Не будешь, — ответил я, чувствуя, как бесконечно дорога и близка мне она сейчас.

Мы долго возвращались домой. Очень долго. И все равно путь показался нам слишком коротким. Где-то на середине пути догнали мы тетку Аксинью, отдыхающую на обочине тропинки под громадным кедром. Была полная луна, ее холодный свет мягко и тревожно рассеивался по тайге, и земля тихо светилась от этого лунного сияния. Обнявшись, мы без слов и без мыслей медленно шли по тропе, усеянной тонкой вязью лунных бликов, и звезды часто падали впереди нас, и была такая тишина, что, казалось, мы слышали, как они мягко ударялись о землю. И вдруг мы одновременно остановились, еще не понимая почему, но уже чувствуя что-то. Наверное, одновременно увидели мы и Аксинью. Она сидела прямо на земле, прислонившись спиной к дереву, сидела совершенно неподвижно, и глаза ее были обращены к звездам. И так же неподвижно лежал на траве Валет, повернув к нам черную лохматую голову. И было как-то больно и грустно смотреть на них. Казались они совершенно нереальными, блуждающими призраками в лесу, и мы осторожно, как к больному, подошли к ним.

Не меняя позы и не шевелясь, как бы не нам, а себе и Валету Аксинья тихо сказала:

— Если будет у вас сын, назовите Борисом. Слышь, Володька, — она помедлила и повернула к нам голову, — уважь тетку Аксинью, назови Борисом. Я, может быть, скоро помру, а ты все одно назови.

Мы молча стояли против нее, все еще обнявшись и забыв об этом, и смотрели в ее чистые сухие глаза, как смотрят в звезды. Нам не было стыдно от ее слов, а страшно почему-то, и я сильнее обнял Лину, и она сама теснее прижалась ко мне, не отрываясь взглядом от Аксиньи.

— Он, Борька-то мой, — спокойно и строго продолжала Аксинья, — по этой тропке-то сколько выбегал. Легкий на ногу был, в отца. На трудодень мы что, копейки получали, вся жизнь от огорода да из тайги шла. Весной он, бывало, по черемшу сбегает, летом ягоды сберет, а осенью по грибочкам мастак был, и все вот по этой тропочке, мимо этих вот кедров. Принесет и к теплоходу мне вынести поможет, а потом сбежит — стеснялся. А что стесняться-то было? Своим трудом все, да и не от жиру, а от нужды. А теперь вот давно уже нужда минула, а я все хожу по этой же тропочке, мимо этих же кедров, где и он хаживал. Пройду, поговорю с ним, и вроде бы полегче мне, веселее жить становится. А деньги мне теперь и вовсе не нужны, пенсию получаю, хватает. Куда мне одной-то, много ли надо, да вот порожней несподручно ходить, не привычная. Я это к чему все говорю, Володька, — она строго и пристально посмотрела на меня, — вы его Борисом назовете, а он и будет по этой тропочке бегать-то, вроде как взамен мово Бориса, и тропочка не зарастет, мхами не покроется, и по ней нет-нет да и люди пройдут, на-вроде вас…

Видимо, Аксинья устала говорить и отвернулась от нас, глубоко и тяжко вздохнув. Отвернулся от нас и Валет, мягко зевнул и положил голову на лапы.

— Тетка Аксинья, — сказал я, — давайте мы вашу черемшу понесем.

— Ступайте, — вяло махнула она рукой и, видя, что мы не двигаемся, нетерпеливо и сердито добавила: — Ступайте, ступайте, с черемшой я и без вас управлюсь. Мне она не в тягость. Вы только мою просьбу уважьте, не забудьте, что я вам говорила.

Мы молча пошли дальше и прежде, чем скрыться в кустах боярышника, еще раз оглянулись на Аксинью. Она все так же неподвижно сидела у кедра, запрокинув маленькую голову к звездам, и напротив нее тихо лежал Валет, уткнувшись влажным носом в молодую траву. Что-то волнующее и жалкое было в них обоих, словно мы смотрели сейчас на само несчастье.

— Нет, она не заговарьивается, — тихо сказала Лина, — она просто говорьит.

И мы пошли дальше, притихшие, молчаливые, а перед глазами все еще была по-старушечьи хрупкая фигура Аксиньи, сидящей у кедра, и такой вот она мне запомнилась на всю жизнь. Как запомнились лунная ночь, тропинка в светлых бликах и Лина, задумчиво и молча шагающая рядом со мной.

— Баба, — сказал я на следующий день, собираясь на работу, — ты ничего не знаешь?

— Скажешь, так узнаю, — ответила моя бабка, подозрительно сощурившись на меня.

— Я хотел тебе сказать… — тут я замялся и начал без нужды переобуваться.

— Ну, что ты еще удумал? — усмехнулась бабка моему смущению и присела на табуретку, готовая слушать меня. Бабка у меня была шумливая, не стеснялась при случае и на крепкое словцо, но быстро отходила и, все тщательно продумав, судила непременно по справедливости, пусть даже и не в свою пользу. Вот на это я и рассчитывал, решив объясниться с нею перед самым уходом на работу. А вечером, думал я, она уже перебушует и скажет мне свое решение.

— В общем, баба, — начал я, внутренне обмирая и боясь взглянуть в ее глаза, — я решил жениться.

Да, видимо, моя бабка приготовилась к чему угодно, но только не к этому. Она так и обмерла на табуретке, изумленно и растерянно уставившись на меня. И я, воспользовавшись этим, мгновенно очутился на улице, предоставив бабке войну с чугунами и ухватами.

Вечера я ждал, как грешник кары. Мы уже работали на строительстве коровника, и я впервые пробовал вести каменную кладку. Дело это мне нравилось куда больше, чем плотницкое. Среди множества камней нужно было найти и выбрать такой, чтобы он точно лег в фундамент, нигде не высовываясь и не пучась горбом, плотно и уютно занимая свое место. В этом уже было какое-то творчество, и я отдался ему целиком.

К тому времени увеличилась и наша бригада. Последним пришел в нее Колька Лукин, мой односельчанин. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с узкими, слегка сощуренными глазами. Он уже раза два или три отсидел в лагерях, обыкновенно был неприветлив и малоразговорчив. О нем в деревне ходила худая слава нечистого на руку человека. Пил он очень редко, но, что называется, метко. Тут уж без драки не обходилось, а дрался Колька умело, дерзко и бивал таких ребят, что в деревне только диву давались.