В бригаде, среди разношерстного люда, где Кольку почти никто не знал, он стал своим человеком. Умел Колька плотничать, столярное дело знал, а уж на кладке равного ему не было. И вот как-то исподволь, постепенно, я почти сдружился с Колькой и постоянно чувствовал его незаметную, очень тактичную и лестную для меня опеку. Может быть, случилось так потому, что был он двоюродным братом Петьке, моему первому другу…

День пролетел незаметно. Я помогал Кольке заводить угол, подносил раствор и камни, а при случае и сам брался за кладку, и Колька подсказывал мне, как это лучше делается. Когда пришло время шабашить, я вдруг вспомнил о предстоящем разговоре с бабкой, и весь мой пыл пропал. Теперь я уже твердо верил, что бабка не разрешит мне привести Лину домой, и, заранее ожесточаясь, решил уйти из дома и поселиться в общежитии. С таким настроением я и перешагнул порог и увидел все так же, как и утром, сидящую на табуретке бабку, изумленно смотрящую на меня.

Мы долго молчали. Я переодевался в горнице, обреченно и тревожно ожидая решения своей участи.

— Ты хоть скажи, кто она? — вдруг тихо спросила бабка.

— Она из приезжих. Литовка, — замер я у комода и затаил дыхание.

— Из вербованных, значит?

— Она с теткой приехала, с тетей Аней.

— Ишь ты, — усмехнулась бабка, — у тебя уже и родственники завелись. А я-то ни сном ни духом не ведаю. Что отец-то нам скажет, когда узнает? Скажет, что и стара и мал — посдурели оба.

— Я сам с ним поговорю, — сердце у меня радостно заколотилось.

— Я ведь к Аксиньюшке бегала, — задумчиво говорила бабка, — она раз пять на картах бросала, и все хорошо выходило. — Бабка говорила так, словно и сама себе поверить не могла. — Она уже и сыночка вам в картах высмотрела… Чудно.

Я не выдержал, выскочил из горницы и обнял бабку, и чмокнул ее в сухую холодную щеку.

— Ну ладно, ладно, не приставай, — с нарочитой строгостью нахмурилась бабка. — Да ведь молод ты еще, Володька, молод. Тебе ведь только через два месяца восемнадцать сравняется. Это какая жизнь-то большая у вас впереди и все вместе, все вдвоем — надоест. Ты подумай получше.

— Я уже подумал, баба, — не задумываясь, ответил я. — Она, знаешь, какая она?! Вот если бы ты на нее только посмотрела, так по-другому и говорила.

— Вот ты и приведи ее сегодня, а я посмотрю, что там за краля такая, — бабка поднялась с табуретки и строго посмотрела на меня, — а там уже решать будем, как быть.

Я ликовал, потому что был уверен — Лина бабке понравится. Главное, что она сразу не отказала. Не знаю почему, но я ничего не рассказывал Лине, я делал все это на свой страх и риск…

— Лина, — сказал я вечером, — моя бабка хочет посмотреть на тебя.

— Сегоднья? — только и спросила она.

И первый раз мы пошли по дороге, которой я бегал с детства, мимо березовых колков, в которых я знал каждое дерево и каждый куст…

Лине моя бабка устроила форменный допрос. А начала она вот с чего:

— Как звать-то тебя, красавушка? — Бабка и Лина сидели друг против друга за кухонным столом, а я маялся у порога, делая вид, что собираюсь выйти на улицу.

— Лина.

— Вот-вот, хорошо, — покивала бабка, — годков-то тебе скока?

— Восемнадцать.

— Так-так, значит, постарше нашего Володьки будешь?

— Всего-то на три месяца, — не выдержал я.

— А ты помолчи, тебя не спрашивают, — даже не глянула в мою сторону бабка. — Ну а кто родители твои будут?

— Как? — не поняла Лина.

— Что они делают? — терпеливо пояснила бабка, — где работают?

— Учителья.

— А сама ты что, учиться не схотела?

— Нет.

— А что так? Родители вроде грамотные, а дочь носилки на стройке таскает.

— Ты что, милиционер? — опять вмешался я. Но на меня теперь уже совсем не обратили внимания, и я выскочил во двор, и забегал там, распугивая голубей.

Через час все было кончено. Когда я вошел, бабка моя, улыбаясь, угощала Лину молоком.

И Лина переехала к нам. Собственно, никакого переезда не было, просто я взял ее чемодан, она поцеловала свою тетку, которая громко и с недоумением все спрашивала Лину: «Ка ту дарай?» — и мы вышли на дорогу, ведущую к Березовке. Лина вдруг загрустила и молча шла рядом со мной: высокая, стройная, с волосами по плечам, с красной сумочкой в одной руке и клетчатым пальто — в другой. Мы были одни на дороге, и она, пустынная, между полем овса и березовыми колками, манила нас дальше, значительно дальше Березовки, дома которой мы уже видели за деревьями. Дома и тополя над ними, громадные тополя, на ветвях которых я провел добрую половину своего детства. И вот теперь, в эти минуты, я как-то удивительно ясно понял, что детство кончилось, что начинается какая-то новая моя жизнь, совершенно неизвестная мне, странная и немного тревожная, и я тоже притих и молча шагал по дороге моего детства, неся чемодан девушки, которая когда-то родилась в неведомой мне Литве и теперь была самым дорогим для меня человеком.

— Что это все время говорила тебе тетка? — спросил я Лину.

Она засмеялась и весело посмотрела на меня, и я не выдержал, поставил чемодан на пыльную дорогу, молча обнял ее и поцеловал. Она склонилась ко мне, затихла, и так мы стояли долго, одни не только на дороге моего детства, но и в всем мире, который еще так мало знали.

— Она говорьила, что я делайю, — тихо сказала Лина, — она очьень бойитца за менья.

— Меня.

— Да. Ме-ня.

— Она хорошая?

— Да. Много шумьит, но хорошайя.

— Ну так мы будем ходить к ней в гости.

— Коньечно.

— Пойдем?

— Пойдем.

И мы пошли дальше, под ярким весенним солнцем, которое припекало уже совсем по-летнему…

Вечером пришел Петька. Мы вышли с ним на улицу и сели на верстак, который остался после дедушки, большого мастера по столярному делу. Петька достал папиросы и закурил. Неожиданно для себя я протянул руку, взял у него папиросу и спички и тоже закурил. Первая папироса удивила меня горечью и тихим головокружением.

— Да, — вздохнул Петька, — значит, все.

— Что? — не понял я.

— Отплясались.

Я принялся горячо убеждать его, что ничего не меняется, что мы будем втроем ходить на танцы и так нам будет даже лучше, но и сам себе не поверил. Потому что и сейчас уже меня тянуло в дом, где осталась Лина, я уже соскучился по ней и хотел видеть ее, а не Петьку, которого знал с детства, дружбой с которым гордился и хвастал перед сверстниками.

— Бабка-то, что ж, сильно шумела? — вдруг спросил Петька.

— Было дело, — вздохнул я.

— А теперь ничего?

— Ничего.

— Она помогать ей будет, тогда совсем отойдет. Только ты сам не ершись и уж, если женился, то давай живи.

— Ага.

— Ну, пойду я.

— Посиди.

— Да нет, пойду… Мать летнюю кухню просила поправить. — Петька спрыгнул с верстака, пожал мне руку и грустно сказал: — Красивая она у тебя и ласковая. Ты береги ее.

Петька ушел, а я сидел на верстаке и думал, почему вдруг стал он грустным и что такое значит — береги ее. От кого береги, зачем береги, раз пришла она к нам домой, то какое может быть «береги»? Я еще так мало понимал в жизни и, конечно же, не мог тогда догадаться, что беречь надо Лину от себя и для себя. Все это мне еще только предстояло узнать. А пока что я сидел на верстаке, и вышла Лина и молча села рядом со мною, и погладила мою руку. Так мы сидели и смотрели, как суетливо крутятся между степенными курами голуби, быстро и ловко склевывая насыпанное бабкой зерно.

Наша бабка баловала нас, и мы вставали, когда корова уже была подоена и давно выгнана в стадо, а на столе стоял завтрак и тихо отфыркивался самовар, с большим фарфоровым заварником на трубе, обогреваемый густым паром. Мы вставали и с ведром холодной колодезной воды бежали на огород умываться. Вначале Лина из ковшика поливала мне на ладони, на шею и потом туда, где впадина между лопатками, и вода горячо растекалась по спине, а я восторженно кричал: