— Весьма благодарен, самочувствие у меня хорошее.

— Сожалеете ли о вашем поступке?

— Я сожалею, что своим выкриком я нарушил Правильность общественной функции и тем поставил в опасность множество лиц.

— Совершенно правильно рассуждаете, но как это вы заблаговременно не подумали о том, что своим выступлением вы нарушаете в первую голову принцип Правильности, а потому неизбежно разрушаете и свою собственную семейную жизнь, следовательно, и социальное ваше положение?

— Я об этом подумал лишь после того, как я произнес эту фатальную фразу.

— Стало быть, о вашей собственной семье, сидевшей тут же рядом с вами, вы не подумали вовсе; первая мысль, которая вам пришла в голову, когда пожалели о своем поступке, была направлена на других людей, на людей вообще?

— Да, у меня тогда была мысль о людях вообще, о людях моего квартала.

— Но благоденствие людей вообще охраняется принципами Правильности, и вы, нарушив эти принципы, угрожали людям. Каково ваше мнение?

— В тот момент я был взволнован и не подумал об этом.

Из этого разговора можно заключить, что больной обнаружил отсутствие интереса или, во всяком случае, недостаточный интерес к самому себе и к наиболее близким для него людям и, вместо этого, волновался под влиянием абстрактных идей и ложно направленных симпатий. Кроме того, он избегает давать прямые ответы и, несомненно, старается скрывать истинные мотивы, которые привели его к такой развязке. Собранные данные о прошлой жизни больного сводятся к следующему: отсутствие каких бы то ни было заметок из периода его дошкольной жизни, что, конечно, указывает на недостаточную наблюдательность его воспитателей. Из школьного досье больного видно, что он считался мальчиком рассеянным и невнимательным во время классных занятий и отмечался, как чрезмерно увлекающийся во время игр. Благодаря этим особенностям и несмотря на его значительные дарования, ибо он обладал великолепной памятью и без труда хорошо учился, впоследствии Психологическая комиссия не нашла возможным отличить его для научной или административной деятельности. Из его военного рекорда заслуживает внимание часто повторяемая пометка: „Старательный солдат“. В Секции труда больной считался правильным человеком. Однако квартальная администрация уже пять лет тому назад воздержалась дать о нем свое мнение в Психологическое Бюро: действие, которое совершенно оправдалось два года спустя, когда у больного родился четвертый ребенок. В рекорде квартальной администрации за последние пять лет, больной часто характеризуется в таких выражениях: „Странный человек; эгоист; подозрительный в своих отношениях с женой; недовольный“. Его неправильная четырехдетная семья, несомненно, есть результат его собственной неправильности. Его жена, от природы совершенно правильная женщина, вследствие долгого с ним сожительства, приобрела ряд неправильных черт, и это стало даже заметным для остальных жителей квартала. Она имеет скучный и недовольный вид; часто одевается не в то платье, какое установлено для женщин ее квартала; критикует действия администрации; по поводу отчуждения ее четвертого ребенка и помещения его в детскую колонию, она непрестанно и всем жалуется, хотя ей прекрасно известно, что, согласно принципам Правильности, такое действие властей необходимо и вполне законно и что правильная квартира снабжена только для трех, а не для четырех детей. На вопрос, поставленный ей, как она относится к поступку своего мужа, она заявила, что она уже давно беспокоилась за него и не раз посылала его к квартальному врачу за советом, но он всегда с негодованием отказывался иметь какие бы то ни было разговоры с врачом, что она сама с ужасом ожидала, что ее муж вот-вот совершит какой-нибудь резко неправильный акт. Из этого видно, что в этой семье существовали, в течение многих лет, совершенно ненормальные отношения, которые проявлялись в виде опасных, антисоциальных фактов, как, напр., скуки, недовольства, жалоб, критики, негодования, ужаса и, возможно, еще целого ряда других, более интимных извращений. Не подлежит сомнению, что эта семья была в течение долгого времени очагом неправильности и что первичной причиной этого является природная неправильность нашего больного. Тот факт, что он мог остаться незамеченным Психологическим институтом в течение стольких лет, объясняется двумя следующими соображениями: во-первых, больной, как известно, в умственном отношении выдвигался еще на школьной скамье, и, как это теперь можно видеть по его уклончивости, сделал для себя практикой жизни скрывать от других свои чувства и мысли (практика, которая была чрезвычайно распространена в древности); во-вторых, окружающая среда, будучи совершенно правильной, естественно, не могла воспламеняться неправильностью больного и не принимала активных мер, но реагировала в совершенном соответствии с основными принципами нашей правильной жизни. Этот печальный случай замечателен своим необычайно долгим пребыванием в нормальной среде, и снова ставит перед нами задачу о приискании новых способов к заблаговременному и скорейшему обнаружению уже самых первых признаков уклонения от принципов Правильности».

Доктор Воронов на этом закончил свой доклад и не предложил своего диагноза, вероятно, полагая, что этот случай слишком ясен для всех и что дискуссия может касаться только психологического анализа, но не диагноза.

Началась процедура допроса больного председателем заседания. После нескольких обычных вопросов для проверки личности больного и установления его способности ориентации во времени, пространстве и окружающей среде, как прежней, так и настоящей, доктор Краснолобов вдруг спросил у больного:

— А вы почему думаете, что в настоящее время, в нашу эпоху Правильности, должны быть писатели-драматурги?

— Алексей Никифорович, я никогда и никому не говорил, что в настоящее время должны быть писатели-драматурги, — ответил больной.

— И жене своей никогда не говорили этого?

— Нет.

— Что же вы ей говорили по этому предмету?

— Я был взволнован игрой и вскрикнул: «Почему в настоящее время нет писателей-драматургов?», вот и все…

— Не думаете ли вы, что вы сами могли бы быть таким же писателем, какими был наш древний классик Грибоедов?

Больной не ответил на этот вопрос.

— Мне интересно знать ваше мнение: почему древняя эпоха благоприятствовала возникновению и развитию драматических писателей? — снова спросил Краснолобов.

— Мне известно и всем известно, что каждая историческая эпоха давала своих поэтов и писателей, кроме новейшей нашей эпохи Правильной Жизни, — с жаром ответил больной.

— Но вы не отвечаете на мой вопрос, — настаивал Краснолобов.

— Я не знаю, почему древняя эпоха благоприятствовала возникновению и развитию писателей-драматургов.

— Я не спрашиваю вас, знаете ли вы или нет, а только — каково ваше мнение по этому предмету, что вы думали об этом.

— Я не так думал, чтобы быть в состоянии ответить на ваш вопрос, но, действительно, постоянно чувствовал влечение к жизни древности и много раз прочитывал находящиеся в моей домашней библиотеке десять книг по истории древности.

— Эти книги вас волновали, но не образовали никакого мнения в вашем уме? — допрашивал Краснолобов.

— Нет. Содержание этих книг относится к эпохе слишком отдаленной и оторванной от нашей, а потому и непонятной.

— В каком виде сообщали вы свои мнения вашей жене? Вы это несомненно делали, так как она, живя с вами, не могла не заметить, что вы постоянно читаете только эти десять книг, а остальные девяносто книг лежат нетронутыми.

— Я моей жене не сообщал никаких мыслей по этому предмету.

— Но вам известно, что она беспокоилась и даже просила вас пойти посоветоваться с врачом?

— Моя жена, по всей вероятности, заметила, что я часто волнуюсь и плохо сплю.

— Вы, однако, так влияли на свою жену, что она не только что сама не вела строго правильной жизни, но даже критиковала самые принципы Правильности.

— Моя жена не критиковала принципов Правильности, но, повинуясь своему чувству матери, иногда жаловалась на те или другие действия администрации.