Из четырнадцати человек Зырянова отряда девять было ранено в боях с Ноочичаном, и на Колыму русские идти побаивались. Тем временем пришли на Алазею морем с Оймякона Стадухин с товарищами.

Для начала казаки передрались, но к Зыряну ездил Дежнёв и уладил дело. Отряды объединили, начальником стал Михаил Стадухин, а Стадухин долго думать не любил, сел на коч, взял с собой одиннадцать казаков — всех своих да Зыряна — и пошёл на Колыму.

Первое зимовье с тыном вокруг поставили в самом устье, на протоке, а потом перебрались пониже, туда, где впадает в Колыму Анюй.

Назвали зимовье Нижнеколымск.

Петра Петровича Головина — ленского воеводу — одолели дурные сны.

Снились ему разбойники. Будто убежал от них в махонькую часовенку, стоит на коленях и молится. Чем больше поклонов кладёт, тем страшнее на душе. Икона перед ним большая, а какой на иконе святой, непонятно. И вдруг та икона начинает хлопать глазами, растворяется вдруг, и выходит на Петра Петровича дьявол с вилами. Смотреть на него нет никакой возможности, а отворотиться назад и того ужасней.

Дико закричал Головин и проснулся. Утро. Дом услыхал крик воеводы и весь на цыпочках.

Пётр Петрович лежит с открытыми глазами, с натугой вспоминает лицо вышедшего из иконы.

Вспомнил. Вскочил.

— Хабаров. Брошка. Эй-й-й!

Влетели в спальню двое стрельцов.

— Взять!

Стрельцы метнулись вон, грохая сапогами. Этот тяжкий грохот, удаляясь, терял крепость, потом сапоги неуверенно и долго топтались на месте, пристыженно шаркали обратно.

— Кого?

Головин тупо и подозрительно смотрит на стрельцов.

— Пошли!

Разметался, задремал.

И опять явился ему с вилами. А лицо-то у него хабаровское.

— Эй-й-й!

Стрельцы врываются в спальню.

— Хабарова взять!

Стрельцы радостно мчатся подальше от воеводы; слава богу — прояснилось. Ерофея Хабарова привезли на следующий день. Он был человеком богатым, имел соляные мельницы, его люди промышляли для него соболя.

Головин сидел в шубе, равнодушный ко всему на свете.

Знали, что в такое время лучше к нему не подходить: очнётся от своих дум — лютует, злой на всех невесть за что.

Юшка Селиверстов, дружок Стадухина, подольстился к воеводе. Уж кто-кто, а он-то знал, когда можно подойти к нему, а когда нельзя. Назло удачливому Хабарову влез Юшка к Головину с известием.

— Хабарова привезли!

Головин вздрогнул, поёжился под собольей шубой. Ему, заприметив дрожь и знаючи, что делать, принесли чару с двойным белым вином. Выпил, махнул рукой, дверь распахнулась, влетел от сильного толчка Хабаров.

— Здравствуй! — сказал ему Головин.

Хабаров сорвал с головы шапку, поклонился.

— Ты не гнись, ты в глаза мне гляди.

Хабаров посмотрел воеводе в глаза. Блестели нехорошо, без усмешечки.

— Посылал?

— Кого?

— Ай не знаешь?

— Не знаю.

— Кнута!

Хабаров оттолкнул налетевших стрельцов. Сам расстегнул кафтан, снял. Повалили, вдарили десять раз.

— Вспомнил?

— Нет.

Дали ещё десять плетей.

— Вспомнил?!

— Вспомнил.

— Что?

— Что тебе хочется, то и вспомнил.

Головин вскочил, швырнул шубу наземь.

— Сны на меня бесовские напускал?

— Не напускал.

— Ещё ему! Ещё!

Опять дали десять плетей. Пошатываясь, Хабаров оделся, пошёл от воеводы. На улице Селиверстов сорвал с него кафтан, плюнул в лицо. Ерофей глянул на него и пошёл впереди стрельцов, посвечивая голым сквозь оборванную рубаху телом, синими да красными рубцами да струйками алой крови.

Навстречу тащили к воеводе на расправу полуживого казака.

— Афонька Науменко, напускал на меня сатанинские сны? — грозно и торжественно спросил воевода.

Афонька поклонился.

— Напускал.

— Ах ты, мерзавец! — Головин подскочил к казаку, вцепился в бороду, дёрнул, и казачья борода осталась у него в руке. Швырнул в ужасе, перекрестился.

— Ты — кто?

— Афонька Науменко.

— Ты — кто?! — завизжал, загораживаясь, как от света, ладонью.

Тут как тут объявился Юшка Селиверстов в богатом хабаровском кафтане.

— Колдун он, Пётр Петрович. Сам признался. Кого хошь испортит, какую хошь бабу присушит.

Головин подобрел.

— Научи, как бабу присушить, колдун Афонька.

— А просто. Возьми лягушку, посади её на другую и в муравейник, а потом говори: «Столь бы тошно было той жёнке по нём Афоньке». От лягушек на третий день останется крючок да вилка.

Крючком подцепи любую жёнку — тебя любить станет. Надоест — вилкой отпихни, чтоб от любви не мучилась.

Головин захохотал.

— А борода-то почему легко оторвалась?

— Слыхал, что ты-то, мол, дерёшь за бороду, покуда не выдернешь, так я её для твоей лёгкости сбрил и опять приклеил.

— Сорок плетей ему — и отпустить мерзавца. Развеселил, дурак.

Головин отправился в амбары. Одни амбары были государевы, другие — его. В государевых было много соболей, а у воеводы соболей было больше. Он покупал их, он брал их взятками, посылал за ними промышленников. Пётр Петрович любил соболя. Эта любовь боком оборачивалась казакам, посылавшим в Ленский острог со многих сибирских рек драгоценный ясак. Вдруг оказалось, что все казаки воры и ни один из них не прислал казну сполна. Казаки ругались, а воевода бил их кнутом, огнём пытал, поднимал на дыбу и строил тюрьмы. В Ленском остроге поставили двенадцать тёмных больших изб, и ни одна не пустовала.

Головин оглядывал свои богатства и думал мрачно: «Москву могу купить».

Не высказывал словами, а про себя знал: нехорошо в Москве говорят о ленском воеводе. Будто бы уже нового послали или собираются послать. Сыскной приказ тоскует по Петру свет Петровичу.

Прибежала испуганная Сичю.

— Дерутся!

Семён набросил на плечи шубу, вышел на крыльцо. У сторожевой башни собралась толпа. Возвышаясь на голову над всеми, стояли друг против друга Стадухин и Зырян. Семён опрометью бросился разнимать. Опоздал. Ворвался в круг в тот миг, когда ударил Зырян. Удар вышел больше хлёсткий, чем толковый, но Стадухин упал, и лицо стало заливать кровью. Теперь надо было ждать ответного удара. Стадухин пружинисто выпрыгнул на обе ноги. Поднял правый кулак и стал покачивать телом, набирая разгон для удара. Ударил хитро, левой, под сердце. Пришла Зыряну очередь сидеть на снегу, тереть лицо и ловить ртом ускользающий воздух. Встал. Семён было сунулся в круг, его оттащили. Зырян покряхтел, опустив руки, согнулся раз-другой. Вздохнул.

— Становись! — крикнул.

— Стою, — ответил Стадухин.

Зырян махнул его по боку, сплеча. Михаил подлетел в воздухе, кувыркнулся — и плашмя к ногам неподвижной толпы. От боли пополз на четвереньках, падая грудью на снег, вскакивая и опять падая.

Зырян стоял в середине круга, ожидая, пока противник отойдёт. Михаил пришёл в себя и ударил Дмитрия Михайловича опять под сердце. Дмитрий Михайлович рухнул и не двигался. К нему побежали было, но он сел вдруг, отстранил толпу обеими руками. Откинулся навзничь, подышал и начал подниматься.

— Кончай, мужики, загубите друг друга! — крикнул Семён.

Зырян поискал его глазами, нашёл, улыбнулся.

— Ничего, Семён! Отлежимся. А ты, Стадухин, вставай, бить буду.

Ударил и сам повалился. Лежали голова к голове.

— Мой удар! — цедил сквозь зубы Михаил. — Отдышусь только, вставай.

— Не бойсь! Встану.

— Проклятые! — Семён ударил о землю шапкой и убежал.

Бойцы всё ещё лежали на снегу, когда на сторожевой башне пальнули из большой затинной пищали.

Казаки ринулись по домам за оружием.

Охая, помогая один другому, поднялись драчуны, нашли на снегу кафтаны, натянули их. Путаясь ногами, побежали к сторожевой башне.