Совесть Петра, в отличие от совести Глеба, как раз имела все основания досаждать парню упрёками, потому что для того, чтоб поехать вместе со всеми, ему пришлось оставить свою любимую паучиху Каролину на попечении родителей. Впрочем, Пётр утешился мыслью о том, что Каролину в его отсутствие будут холить и лелеять, скрашивая ей тоскливые минуты разлуки с хозяином заботливым уходом и усиленным питанием, благополучно забил на совесть и перестал прислушиваться к её упрёкам ещё утром. Сейчас он получал от жизни ничуть не меньше удовольствия, чем его товарищи.

Прозрачность звёздной летней ночи, тихий шёпот сосен, уютное тепло костра, всё способствовало созданию той неповторимой атмосферы, без которой отдых в дружеской компании на природе потерял бы своё очарование. Шумное веселье потихоньку улеглось, охотно уступая место романтическому настрою и спокойному созиданию. Никита принёс из палатки гитару и стал тихонько перебирать струны, подбирая мелодию. Отдельные звуки слились в звенящие, берущие за душу вступительные аккорды старой бардовской песни, заставив всех окончательно притихнуть. В мелодию плавно вплетались слова:

“ Мне твердят, что скоро ты любовь найдёшь

И узнаешь с первого же взгляда.

Мне бы только знать, что где-то ты живёшь

И, клянусь, мне большего не надо…”

Нельзя сказать, что Никита виртуозно владел инструментом, или обладал выдающимися вокальными данными, но в его исполнении было что-то пробирающее до мурашек, какая-то душещипательная нежность с лёгким налётом грусти, заставляющая, затаив дыхание, вслушиваться в простые слова, обнаруживая в них неожиданную глубину.

“…Снова в синем небе журавли трубят,

Я брожу по краскам листопада.

Мне б хотя бы мельком повидать тебя

И, клянусь, мне большего не надо…”

Пётр сидел на бревне рядом с Асей, обнимая её за плечи, слушал песню и ощущал какое-то непонятное смутное беспокойство, которое возникло как-то внезапно на фоне полного благополучия и умиротворения, и с каждой секундой всё усиливалось. Он видел сквозь пелену дрожащего горячего воздуха лицо Лин, раскрасневшееся то ли от жаркого пламени костра, то ли от того, что Никита не сводил с неё глаз и пел, вкладывая в песню собственные чувства, и не понимал, что такое с ним творится. Что-то в его душе назойливо ныло, саднило, что-то в ней выворачивалось наизнанку и становилось с ног на голову. Губы Лин тронула улыбка, и у него в груди будто струна лопнула со стоном, хлестнув острыми обрывками по болевым точкам. Больно. Как-то слишком больно. Лучше бы он никогда в жизни не прикасался к этим губам…

А песня всё звучала, и каждое слово, каждый аккорд продолжали отзываться в сердце щемящей болью:

“…Дай мне руку, слово для меня скажи.

Ты — моя тревога и награда.

Мне б хотя бы раз прожить с тобой всю жизнь

И, клянусь, мне большего не надо…”*

Пётр был абсолютно уверен до этого момента, что давно справился, что всё уже отболело, отсохло, затянулось, забылось… Что же это такое? Неужели эта боль так и будет жить в нём до скончания века? Боль и… любовь, которая не ржавеет…?

Ася поёрзала на бревне и доверчиво прижалась к нему плотнее, устраиваясь у него под боком, как птенчик под крылышком. У него вдруг перехватило дыхание. Колючий холодок пробежал по спине. Сердце на миг как будто совсем остановилось. Внезапно возникло леденящее кровь ощущение, что он из-за собственной глупости может потерять её, свою Асю, и этот страх оказался сильнее всех остальных чувств, сразу расставив всё по своим местам. Вот оно, настоящее, реальное счастье — его Аська, его кроха, близкий, родной человечек. Она одна ему нужна. Он за неё в огонь и в воду. Никогда он её не обидит, не предаст, не причинит ей боль. Никогда. А всё остальное не имеет значения. Всё остальное — минутная слабость, блажь, глюки, заморочки.

Он обнял Асю обеими руками и зарылся носом в её волосы. Вероятно, в душевном порыве слишком сильно стиснул её в объятьях, потому что она сдавленно пискнула и попыталась высвободиться из его рук.

— Ай, Петь, ты чего? Ты же меня задушишь, — тихонько хохотнула она и сделала попытку заглянуть ему в лицо.

— Прости, — пробормотал он, снова осторожно прижимая её к себе. — Не холодно тебе?

— У-у.

Он чмокнул её в макушку и шепнул на ухо:

— Аська, я люблю тебя.

Она ответила ему красноречивым вздохом и прижалась к нему плотнее. Вот так. Теперь всё правильно, теперь всё хорошо.

Между тем, общее настроение в компании успело поменяться. Гитара перекочевала к Дэну, и все уже покатывались со смеху, слушая его частушки-нескладушки. Долго ещё заседали, пока совсем не выдохлись, потом потушили костёр и стали расползаться по палаткам.

***

Никита проснулся посреди ночи весь в холодном поту, испытывая острое чувство тревоги, вызванное беспокойным сном. В этом сне он долго и отчаянно карабкался по отвесному склону высоченной горы, судорожно цепляясь за ненадёжные сыпучие каменистые выступы, рискуя сорваться в тёмную пропасть, в которой что-то угрожающе рокотало и трещало. Сон прервался, но жуткая какофония почему-то продолжалась, раздражая слух, испытывая нервы на прочность и вызывая ощущение реальности ночного кошмара. Никите понадобилось какое-то время, чтоб прийти в себя и понять, наконец, что устрашающие звуки — это всего лишь раскатистый храп безмятежно дрыхнущего Дэна, ночующего с ним в одной палатке, перекликающийся со стрекочущими трелями цикад, доносящимися снаружи. У Никиты появилось страстное желание хорошенько ткнуть храпуна локтем под рёбра в отместку за пережитый ужас. Не без труда сдержав свой порыв, он сердито тряхнул Дэна за плечо. Тот, ещё раз оглушительно всхрапнув, перевалился на бок, почмокал губами и затих. Никита в свою очередь раздражённо повернулся к Дэну тылом, мысленно изливая в крепких выражениях своё негодование по поводу не слишком удачного соседства и рассчитывая залезть под бочок к Лин, чтоб получить компенсацию за моральный ущерб, но её спальное место пустовало. Унявшаяся было тревога поднялась в его душе с новой силой.

Он знал, почему и зачем она уходит, но никогда не знал куда, ничего не мог с этим поделать и никак не мог к этому привыкнуть. Умом он понимал, что привыкнуть придётся, что к этому следует относиться, как к чему-то обыденному, само собой разумеющемуся, и честно старался не раздражаться по этому поводу, но всё равно раздражался и беспокоился всякий раз, когда она уходила. Почему-то он не верил тому, что то, что ей приходится делать для других, так уж безопасно для неё самой, и боялся, что она может уйти однажды и не вернуться, а он не будет иметь ни малейшего понятия, где она и что с ней. Кроме страха за неё был во всём этом ещё один малоприятный для Никиты момент. Время от времени назойливая мысль об этом нюансе выползала из его подсознания, но он всякий раз упорно заталкивал её обратно, отстаивая перед самим собой своё моральное право на то, чтоб быть рядом с такой девушкой, как Лин. Если бы кто-нибудь другой рискнул бы выразить хоть малейшее сомнение в том, что у него есть это право, Никита незамедлительно привёл бы веские аргументы в свою пользу, заткнув сомневающемуся рот кулаком. Но в глубине души он сам таил подобные сомнения, и это вносило в его отношения с Лин какую-то едва ощутимую горечь.

Он лежал, напряжённо всматриваясь в темноту, и ждал. К счастью, она никогда не уходила надолго. Через какое-то время его глаза уловили во мраке слабое свечение. Он ощутил её присутствие прежде, чем разглядел силуэт на фоне брезентовой стенки палатки.

— Лин, — тихо позвал он.

Она скользнула к нему под бок и шепнула в ответ:

— Ты что не спишь?

— Тебя жду.

Он обнял её со спины и почувствовал, что она дрожит.

— Замёрзла?

— Угу, немножко.

— Сейчас согрею.

Он сгрёб её в охапку, плотно прижал к себе, согревая. Она обмякла в его объятьях, дыхание становилось всё ровнее.

— Лин, ты спишь? — поинтересовался он шёпотом через какое-то время.