Когда Реновалес, в конце дня уставший от работы, приходил домой, Хосефина уже ждала его при полном параде, а Котонер помогал ему переодеться в вечерний костюм.
— А орден! — восклицала Хосефина, увидев, что муж уже во фраке. — Как ты можешь, дорогой, забывать об ордене? Там все что-то цепляют на себя, ты же знаешь.
Котонер впопыхах искал орден — большой крест, которым испанское правительство наградило Реновалеса за его картину, — и художник с широкой лентой через белую манишку и с блестящим крестом на фраке выходил с женой, чтобы убить вечер среди дипломатов, путешествующих аристократов и кардинальских племянников.
Другие художники теряли рассудок от зависти, слыша, как часто приходят в мастерскую к Реновалесу испанские послы, консул и дипломаты, аккредитованные при Ватикане. Коллеги не признавали его таланта, уверяли, что всеми этими почестями он обязан высокому происхождению Хосефины. Обзывали его светским карьеристом и льстецом, утверждали, что он женился только ради карьеры.
Одним из тех, кто часто наведывался в студию Реновалеса, был падре Рековери, прокуратор очень мощного в Испании монашеского ордена, нечто наподобие посла в капюшоне, который имел большое влияние при папском дворе. А если святого отца не было в мастерской, художник был уверен, что тот находится у него дома, сидит возле Хосефины и выслушивает какую-то очередную ее просьбу — она очень гордилась дружбой с этим влиятельным монахом, веселым и изысканно элегантным под своей грубой рясой, но и извлекала пользу из нее. Жена Реновалеса всегда находила для него поручения; мадридские подруги не давали ей передышки со своими бесконечными просьбами.
Вдова де Торреальта как могла способствовала славе дочери и зятя, рассказывая всем знакомым и просто распуская светские слухи, что ее Хосефина занимает в Риме очень высокое положение. Марианито, говорила она, зарабатывает миллионы; ее дочь в дружбе с самим папой; в их доме всегда полно кардиналов, а святейший отец только потому не нанес им визит, что никуда, бедняга, не выезжает из Ватикана. И жена художника почти каждый день посылала в Мадрид или четки, полежавшие на гробнице святого Петра, или реликвии из римских катакомб. То и дело она просила падре Рековери получить разрешение на чье-то бракосочетание, затрудненное теми или иными формальностями, не пренебрегала и другими просьбами мадридских дам, близких подруг своей матери. Пышные церемонии римской церкви нравились ей своей яркой театральностью, и она испытывала большую благодарность к доброму монаху за то, что он никогда не забывал о ней и всегда приберегал для нее удобное место. Без Хосефины не обходилось ни одного приема паломников в соборе Святого Петра, когда среди пышных вееров торжественно появлялся на носилках сам папа. В другой раз добрый отец по секрету сообщал ей, что завтра будет петь Паллестри, знаменитый кастрат папской капеллы, и испанка ни свет ни заря вскакивала с постели, оставляла мужа одного и мчалась, чтобы послушать несказанно нежный голос монаха-евнуха, чье безбородое лицо красовалось на витринах магазинов среди портретов балерин и модных теноров.
Реновалес добродушно посмеивался над бесчисленными заботами и пустыми развлечениями своей жены. Бедная! Пусть радуется, пусть радуется жизни: ради этого он и работает. Правда, Мариано мог сопровождать ее только на вечерние рауты. Днем он поручал Хосефину верному Котонеру, который неотлучно находился при ней, как родригон
, носил за ней пакеты — когда она посещала магазины, исполнял обязанности управляющего дома, а иногда и повара.Реновалес познакомился с ним во время своего первого пребывания в Риме. С тех пор это был его лучший друг. Будучи старше на десять лет, Котонер относился к молодому художнику как восторженный, преданный ученик, и любил его как младшего брата. Весь Рим знал Котонера, подшучивал над его картинами — правда, за кисть тот брался изредка — и любил этого художника за доброту и услужливость, за неунывающее достоинство, с которым он вел свою паразитическую жизнь. Когда наступало лето, сеньор Котонер — невысокий, плотный, лысый, чуточку лопоухий, чем-то похожий на беззаботного и добродушного фавна — всегда находил пристанище в окрестностях Рима, в замке какого-нибудь кардинала. Зимой его ежедневно видели на Корсо. Закутанный в свою зеленоватую крылатку, рукава которой болтались, как крылья летучей мыши, он был здесь очень знакомой фигурой. Начинал Котонер у себя на родине как пейзажист, но ему захотелось рисовать людей, сравниться с великими мастерами, и он в сопровождении епископа своей провинции, который считал его титаном от живописи, приехал в Рим. С тех пор так и остался в этом большом городе, достигнув значительных успехов. Он знал имена и биографии всех художников; никто не мог сравниться с ним умением жить в Риме экономно, никто не знал так хорошо, как он, где можно подешевле купить ту или иную вещь. Не было испанца, которому Котонер не нанес бы визит, когда тот приезжал в Рим. Дети известных художников относились к нему почти как к няне, потому что каждого из них он не раз убаюкивал на руках. Ежегодно он выступал в роли Санчо Пансы в кавалькаде Дон Кихота — и каждый раз это было большое и триумфальное событие в его жизни. Сюжет картин Котонера был всегда одинаков: портрет папы. Он изготавливал картину в трех различных форматах и хранил в каморке, служащей ему и мастерской, и спальней. Его друзья-кардиналы, которым он часто наносил визиты, жалели povero signore Cotoner
и за несколько лир покупали у него портреты святейшего папы, всегда ужасающе уродливые. А потом дарили их какой-нибудь сельской церкви, где картина вызвала искреннее восхищение, так как была нарисована в самом Риме и не кем-нибудь, а художником, что был приятелем самого его высокопреосвященства.Каждая такая покупка была большой радостью для Котонера; он заходил в студию Реновалеса с высоко поднятой головой и притворно скромной улыбкой.
— Только что продал картину, парень. Папу... Того, большого... Что два метра высотой.
И с внезапной вспышкой веры в свой талант заводил разговор о будущем. Другие жаждут призов, триумфов на выставках; его же стремление куда скромнее. Он будет вполне удовлетворен, если ему удастся угадать, кто станет следующим папой, когда уйдет в мир иной папа нынешний, и нарисовать заранее десятки его портретов. Вот был бы триумф — выбросить этот товар на рынок уже на второй день после конклава! И Котонер, который прекрасно знал каждого из кардиналов, перебирал мысленно весь священный коллегиум, с упрямством азартного игрока ломал голову, кому же из пяти или шести претендентов на святой престол повезет добиться тиары.
Он жил на подачки высоких священнослужителей, но к религии был равнодушен — ибо общение с церковной верхушкой уничтожило в нем всякую веру. Старик в белых ризах и высокое господа в красных мантиях внушали уважение только потому, что были богаты и давали ему возможность вести свой жалкий портретный промысел. Котонер боготворил только Реновалеса. Посещая мастерские других художников, он выслушивал нелицеприятные шутки в свой адрес с невозмутимой улыбкой человека, который привык все терпеть; но пусть никто не смеет говорить плохо о Мариано или критиковать его талант. По мнению Котонера, один только Реновалес мог писать истинные шедевры, и слепое обожание побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которые Реновалес писал для своего еврея-заказчика.
Иногда Хосефина, как всегда неожиданно, посещала мужа в студии; Реновалес работал у мольберта, она говорила с ним, хвалила полотна, понравившиеся хорошим сюжетом. Во время таких визитов она любила, чтобы муж был один и рисовал по памяти, имея перед собой лишь какую-нибудь одежонку, натянутую на манекен. Хосефина испытывала отвращение к живой натуре. Хотя Реновалес и убеждал ее, что без этого не обойтись, но все было тщетно. Ее муж обладает достаточным талантом, чтобы рисовать годные для коммерции картины без каких-то грубых мужланов, без особенно ненавистных женщин, этих растрепанных самок с горящими, как угли, глазами и с зубами, как у волчиц — в тишине и уединенности студии они казались ей страшными. Реновалес смеялся. Какая же она глупая! Ревнивица! Да разве он способен думать о чем-то другом кроме искусства, когда рисует!..