То, что он увидел, едва вновь не сбило дыхания, которое едва удалось восстановить. Он был в необъятной пещере по меньшей мере в шестьдесят футов высотой. Ясно было, что дно здесь примерно на десять футов ниже уровня песка в наружном проливе. С места, где он сидел, другой край пещеры терялся в туманной мгле. Сквозь дюжину дыр в тусклом потолке врывались под разными углами зеленоватые солнечные лучи и упирались в песчаное дно или в скалистые стены. Каждый луч, отражаясь от дна или стен, высвечивал странные, диковинные коралловые скульптуры. Дух не просто захватывало, это было похоже на оцепенение в каком-то чужеземном соборе на другой планете, где жители иного мира с их непостижимой архитектурой и немыслимой скульптурой веками строили и украшали этот храм, посвященный неведомому богу.
Грант неожиданно снова испугался, но на этот раз не физически, а духовно. На мгновение он забыл, что находится под водой. Там, на скале, разве это не четырехглавый Великий Святой, которому они поклонялись? А этот семидесятиглазый монстр, огромная голова почти без тела, лежащий на песчаном дне, это разве не Само Великое Бытие?
И как всегда, когда он еще мальчиком бывал один в пустой церкви или когда уже взрослым оказывался один в великих соборах Европы, Грант ощутил начало эрекции в сумрачной тишине. Уединение? Покой? Или сумрак высокого потолка? Или, может быть, близость Бога? Близость Непознанного? Он, смутившись, слегка отодвинулся, испугавшись, что Бонхэм заметит происходящее под плотным маленьким бикини, и чувство начало спадать. В любом случае одно он понял определенно. Когда-нибудь он приедет сюда один, обязательно приедет и обязательно один, даже если придется арендовать гребнуюшлюпку и акваланг у конкурента Бонхэма, нырнет, снимет эти проклятые плавки, оплывет абсолютно голым и с эрекцией всю пещеру, затем сядет на эту поганку, яростно помастурбирует и посмотрит, как молочное семя будет вертеться и извиваться в зеленой воде, которая сама извивается вокруг тела при малейшем движении.
Может быть, он наймет местного жителя, не имеющего отношения к подводному плаванию. Полная секретность, тайна, мысль о местном жителе наверху и о себе, о том, как он внизу мастурбирует, создавали щекочущее возбуждение. Но не слишком ли это хвастливый план для начинающего ныряльщика: конвульсировать под водой? Ну, там видно будет. Мысль о мастурбации заставила подумать о новой девушке из Нью-Йорка. Она, как выяснилось, любила его.
Бонхэм снова мягко прикоснулся к его плечу, и Грант ощутил чувство вины. Оглянувшись, он увидел, что тот показывает одной рукой вверх, а другой подзывает к себе. Когда Грант, пожав плечами и разведя руками, спросил: «Почему?» — Большой Эл показал на часы. Грант глянул на свои и увидел, что они уже тридцать две минуты под водой. Он удивился. И это напомнило ему о другом. Во время последних вдохов Гранту показалось, что дышать с каждым разом становится чуть труднее, но разница была столь мала, что он решил, что это ему кажется. Он попробовал еще раз и обнаружил, что втягивать воздух стало намного труднее. К нему неожиданно вернулась нервозность неофита. Но ведь никто не трогал резервного клапана?! Схватив нагубник одной рукой, а другой показав на баллон, Грант напряг грудь, как бы задыхаясь. Бонхэм кивнул. Но потом он помахал руками, показывая: «Все в порядке, не беспокойтесь». Показав, чтобы Грант следовал за ним, не включая резерв, он, как птица, взлетел одним прыжком с поганки.
Но больше он походил на крылоногого Меркурия, чем на птицу, подумал Грант. Он уже больше не нервничал. По крайней мере, под водой он сейчас полностью доверял Бонхэму. Секундный гнев из-за узкого входа был уже забыт.
Над головой Большой Эл плыл по длинной диагонали через зеленый собор, Он не повернул направо, к расщелине. Грант верно заключил, что есть другой вход — и это ему понравилось, ибо возвращаться в щель как-то не хотелось. Когда он поднялся по длинной диагонали, воздух в баллоне расширился, раз давление уменьшилось, и дышать стало легче. Он понял, почему Бонхэм показал, что волноваться не надо. Резерв им бы понадобился, вспомнил он прочитанные книги, только если бы снова нужно было погружаться; Грант вспомнил о необходимости дышать чаще по мере подъема, чтобы избежать закупорки сосудов воздухом, а когда он глянул на автоматический счетчик давления, проданный Бонхэмом, тот показывал, что о декомпрессии думать не надо. Итак, они уходили. А скорее — возвращались.
В десяти ярдах от Него Бонхэм пересек косые лучи солнца, ярко вспыхивая в лучах и почти исчезая в промежутках. Грант не удержался, остановился и оглянулся. Он ощущал любопытное печальное спокойствие, потому что он вынужден был уходить. Но когда он глянул, то увидел, что находится уже в сорока-пятидесяти футах от дна, и поганку уже не было видно. По секундному щекочущему возбуждению в паху он еще лучше осознал, что, очевидно, он все же вернется сюда, опустится во мглу и, сидя на поганке и глядя вверх, будет мастурбировать. Играть с собой, перевел он мысль на жаргон родителей. И поплыл дальше.
Бонхэм впереди повернул в арочный тоннель почти что на потолке пещеры и ждал его. В конце тоннеля виднелся свет, и это вместе с широким пространством дало возможность легко поплыть вперед, сквозь тоннель, обратно к миру.
Но плавание еще не закончилось. Эмоционально, возможно, и да, но они должны были еще вернуться на катер. Бонхэм и не подумал всплывать, он огляделся (он и в самом деле знал район, как задний двор своего дома) и поплыл над скалой, из которой они только что выплыли и которая менее чем на десять футов подходила к поверхности. Грант не видел ни катера, ни якорной цепи, но Бонхэм, ясно, плыл к ним. Под ними расстилались лохматые, запутанные, захламленные коричневые постели из кораллов и водорослей. Но сейчас, после пещеры, их вид утомлял. Трудно поверить, что они были внутри этой горы и что вход чертовски близок. Печаль прощания сейчас, при солнечном свете и над яркими кораллами в открытой воде, постепенно перерождалась в бешеный подъем чувств. Поверхность была всего в нескольких футах от него, и он, как в серебряном неспокойном зеркале, видел невероятно искаженных себя и Бонхэма, отражающихся от внутренней стороны поверхности моря. Без включения резерва, воздуха, который было все труднее всасывать, хватило как раз до борта катера. У катера он пережил неприятный момент, когда, пытаясь освободиться от ремней и отдать баллоны Али, он глотнул воды и едва не захлебнулся, но вскоре он был уже на борту, вдали от акул, барракуд, узлов, закупорки сосудов, порванных барабанных перепонок и повреждений акваланга. Какого черта Бонхэм раньше так старался показать, насколько это тяжело?! Возбуждение все нарастало. Позади него Бонхэм легко и плавно снял акваланг, положил его в сторону на маленькую лесенку и, не обтираясь, запустил мотор. Али побежал к носу выбирать якорь. Пока Грант сумел освободиться от подводной рубашки Али, проданной ему Бонхэмом, ныряльщик и его помощник уже направили катер полным ходом к берегу. Они были похожи на людей, возвращающихся домой из конторы: Бонхэм у штурвала, Али разбирает акваланги. Солнце на западе все еще было в нескольких ярдах от большой горы, выступающей в море.
Возбуждение сохранялось на всем обратном пути и на берегу. Оно сохранялось и в Яхт-клубе, и в старом грязном пикапе Бонхэма, когда они завозили Али в магазин. Оно продолжалось до половины третьего ночи, когда он полупьяным шел к вилле, где жила его «любовница» с мужем, и шел в постель. Потом оно полностью исчезло, когда он обнаружил, что «любовница» не спит.
На катере его трясло, зубы стучали, когда он вытирался полотенцем, которое предусмотрительно дал ему Бонхэм. Это не был несвоевременный «нижний» холод, как называл его Бонхэм. Он замерзал здесь, на воздухе, под свежим ветром. Когда он пошел к планширу кокпита пописать, пенис у него — такой заметный от полуэрекции там, внизу, — так съежился от холода, что пришлось поискать его среди волос и вытянуть рукой. Возвращаясь от планшира, он увидел, что Бонхэм одной рукой протягивал ему бутылку джина, а тыльной стороной другой вытирал рот, зажав верх штурвала локтевым сгибом. Когда он убрал руку, рот широко скалился, обнажая плохие зубы.