А он не смел. Он прятал свою любовь ото всех. Давно она поселилась в сердце. Много лет уже будоражили сон яркие синие глаза, тонкий стан и пушистые волосы.

Младший сын вырос, чуждаясь общих забав со сверстниками. Избегая разговоров с кем-либо из ровесников. Он ни с кем не делился ни мечтами, хотя мечтал о многом. Ни мыслями, хотя нередко задумывался над тем, что видел. Ни радостями, хотя случалось, что удачи радовали его. Тем суровее и молчаливее становился он всякий раз, чем сильнее было в нем желание поделиться своими чувствами. Постепенно раздумья и склонности его стали тайными. А тайные мечты и раздумья сильнее владеют человеком, чем чувства открытые и высказанные. Он учился молчать о том, что лежит на сердце. О том, кто снится ночами.

Цела, не растрачена, хоть и затаена была в нем, та душевная нежность, какую в младенческие годы мы все еще не умеем скрывать. Но дома нельзя было показать ту заботливую, любовную приязнь, с которой он хотел оберегать, опекать или одаривать ясноглазого мальчика. Лишь изредка прорывались наружу тайные чувства Кебета. Лишь тогда, когда он напевал, подыгрывая себе на лютне. Ему казалось, что не им сложенный напев и не им сочиненные слова надежно скрывают его затаенные чувства. Но у хищников не бывает такого горячего и чистого голоса. И если б его сердце было мертво, оно не трепетало бы от простых, печальных, ласковых слов, когда он вспоминал старинные песни.

Когда видел, как трепещут пепельные ресницы. Изгибаются мягкие губы. Лукавством светятся синие глаза. Когда бабочками порхают лёгкие пальчики над серебряными струнами…

***

Не один уже день, и не одну уже ночь умирал Кебет. Душа рвалась в пресветлую Высь. Рвалась из искалеченного тела. Но сильное сердце не сдавалось, билось неистово. Он призывал Чёрного Демона, молил освободить его душу. Чувствовал, что немного осталось до того, что не выдержит боли израненное тело, предаст своего хозяина, развяжется непослушный язык. Сильна любовь к ясноглазому. Крепка воля сильного и умного мужчины. Но и боль сильна. Слишком много её. Много-много боли. Медленно-медленно, но перемогала боль волю.

В степи говорят – если и падать, то с настоящего теке. Если любовь у тебя, то пусть она длится вечность. Кебет опускал ресницы – пусть не въяве, но увидеть певуна. Его руки маленькие. Его глаза синие. Его губы мягкие. Его стан тонкий и гибкий… Вот склонил голову на плечо певун, тяжёлая прядь потекла по щеке. Движеньем головы прогнал её за спину. Поднял голову – плеснули глаза-озёра. Всё чаще гасло сознание пленника. Всё громче звенел колокольчик смеха сладкоголосого.

Тело кричало от боли. Но душа была спокойной и умиротворённой. Всё верно он сделал, отослав от себя ласкового, приставив к нему мудрого нукера. Старый Фарруд псом станет у ног сладкого, не даст свершить безрассудного.

Боги да примут душу старого нукера. Они видели, что не сам раб ушёл, оставив воспитанника, последнюю волю хозяина младшего выполнил. Пусть Боги дадут ему долгую жизнь – чтобы долго ещё был жив и беззаботен певун. Фарруд разумен. Фарруд обо всём позаботится.

Верно поступил он, написав письмо царевичу Нехо. Пусть рука никогда не оскудеет его. Пусть Боги широко раскинут крылья свои над горделивым сыном Мароканды. Нехо сохранит райскую птичку. Он щедр, он красив, он справедлив и беззлобен. Руфину будет хорошо с ним. Нехо могучий воин. Не даст в обиду. Но Нехо и мягок с теми, кого он любит. Полюбит. Никогда не обидит.

А как же иначе? Разве можно видеть Руфина, слышать смех его, и не любить его? Разве можно поднять руку на это сокровище?

Ночь уже на исходе. Путаются мысли в голове. Пересохшие губы молят о глотке воды.

Чем ближе рассвет, тем страшнее пленнику. Выдержит ли он ещё один день? Как сохранить секрет? Как не закричать, выдавая мальчика? Как умереть, унося с собой в могилу тайну? Унося любовь свою с собой…

__________

Маринка - небольшая рыба, живущая в чистой проточной воде речек, ручьёв и арыков. Ближайший родственник форели. 

Чеки - заливные поля. На них выращивают рис. 

10.Побег

Под котлами загорались костры. Тысячи дымов вытягивались к небу. От края до края земли горели костры, застилая на сотню парсангов Небеса тяжелым жирным дымом. Людские голоса, звон наковален, конское ржанье, стук тесаков по бревнам, мычанье стад. Всё это чужое, незнаемое, наполняло окрестности. Удушливый смрад кочевья тянулся по ветру.

На невысоком холме лежали люди. Лежали, стараясь не дышать. Стараясь слиться с жёлтой землёй, с розовыми зарослями тамариска, чёрными в темноте. Терпеливо ждали они, оглаживая бока своих теке, когда погаснет последний костёр в становище ишгаузов.

С рассветом на дальних холмах замаячили силуэты всадников. Как всегда, перед рассветом небо потемнело. Звёзды погасли. Звезды хороши, когда ты преследуешь врага. Они никуда не годятся, когда тебя преследует враг. Когда тебе нужно подкрасться незаметно и скрытно. И всё же, небо казалось светлее земли. Среди высоких холмов сгустилась непроглядная темень. Не стало видно даже всадников и коней, стоявших рядом на самой дороге. Тихо шли они к спящему лагерю, ни звука не раздавалось в предрассветной мгле. Мягко ступали по сухой земле обмотанные тряпьём копыта коней. Трава, вложенная в ножны, не давала звякнуть и оружию. Тенями спустились к спящему лагерю нукеры.

Старый нукер окинул взглядом лагерь ишгаузов. Остановился, прислушался. Слушал долго. Торопливость тешит нечистого и гневит Богов. Ибо, как ни торопись, предназначенное тебе сбудется, а что не суждено, то не достанется.

Немало провез он свернутых в трубочку писем, писанных хозяином. Много раз прокрадывался мимо вражеских дозоров. Много писем, засунутых за голенище сапога, с тайными указами шада перевёз он по степи. Бывало, что и скакал, не щадя коней, пересаживаясь с запаленных на застоявшихся, не имея при себе ничего, но бормоча на память несколько непонятных слов, чтобы шепнуть их в конце пути на ухо нужному человеку. Всё бывало в долгой жизни нукера. Но никогда ещё он не прокрадывался в чужой стан. Никогда ещё так не колотилось сердце. Никогда ещё он не ждал так и не боялся так. Никогда ещё не сводило скулы от страха. От тоски и ужаса.

Движением руки старый Фарруд послал вперёд молодого нукера. Остальные сторожко заоглядывались. Скоро вернулся посланный на разведку. С белым от ужаса лицом. С трясущимися губами. Молча указал, куда идти надо.

Кебет висел на столбе на вздёрнутых руках. Вывернутые руки были в запёкшейся крови, текущей из истерзанных запястий. Голова бессильно поникла, слипшиеся волосы завесили серое лицо. Нукеры боялись прикоснуться к израненному телу господина. Не причинить бы лишней боли. Не потревожить ран. Не задеть обожжённых ног. Боги, вмешайтесь! Не дайте проснуться нечестивцам.

Осторожно разрезать верёвку на опухших руках. Осторожно опустить тяжёлое тело на плащ. Старый плащ, застиранный. Зато домотканина, зато мягкая – не потревожит ран случайной складкой, не оставит волокон в сочащемся лопнувшем ожоге. Пусть не уберегли. Но пусть дозволят добрые Боги помочь. Боги-Боги, смилуйтесь всемогущие! Дайте очиститься перед ликом великим Вашим.

Фарруд осторожно влил несколько капель воды в пересохший рот. Осторожно уронил из крохотного фиала белёсую мутную каплю опия* в приоткрытые губы. Подождал, жадно вглядываясь в почерневшее лицо. Сжал зубы, увидев затрепетавшие ресницы. Дал ещё воды. Дождался невнятного стона.

Мелькают серые силуэты в предрассветной мгле. По разгорячённым лицам течёт пот. Страшно. Не за себя – нукер смерти не боится, ибо не принадлежит ему его жизнь. Его жизнь в руце хозяина. Всё, что есть у нукера – душа его. А захочет ли Небо принять того, от кого хозяин отвернулся? Кто жизнь хозяйскую не уберёг?

Взлетел в седло Сюник, - огромной мощи нукер, - принял на руки безвольное тяжёлое тело. Поморщился, почувствовав, как по рукам, побежало тёплое, липкое. Скривился – из раны в боку шёл дурной запах. Осторожно пристроил на плече тяжёлую умную голову. Кивнул, успокаивая старого Фарруда. Он справится со скорбной ношей. Можно уходить.