Старик махнул рукой. Медленно, крадучись уходили из становища ишгаузов. Перехватывало от страха дыхание. Немели руки. Быстрей-быстрей-быстрей.

Вдруг тропу пересекла собака. О, Боги! Громадный волкодав, мохнатый и жуткий в неровном свете раннего утра. Подобралась, оскалилась. Придержали лошадей, остановились. Фарруд спрыгнул с седла, пошёл прямо на животное, глухо заворчал по пёсьи. Оттесняя с дороги, - хвала Пресветлым, умеет с собаками обращаться. И собака, не тявкнув, опустила лобастую голову, пошевелила мохнатыми комочками обрезанных ушей, посторонилась с тропы. Вновь тронули пятками бока теке.

За холмом поспрыгивали с лошадей нукеры, сорвали с тонких ног лошадиных тряпки. Застучали копыта по пухляковой* тропе. Быстрее. Рохбор уже заждался их.

Да и мальчик… как-то он там?.. Жив ли?

***

Душный день ещё только занимался. Но уже стало ясно, что не довезут верные нукеры младшего хозяина до Мароканды. Умирает Кебет. Тяжело умирает. Слишком лихо ему пришлось. Слишком поздно помощь пришла. Что делать теперь? Остановиться в степи нельзя – Баийрр наверняка уже знает о пропаже пленника. Наверняка уже взлетели в седла желтолицые узкоглазые пришельцы. Сколько у них есть ещё времени? Что делать? Остановиться нельзя. И спрятать раненных тоже негде. Вся надежда на лошадей. На их выносливость.

Фарруд понукал коня, но не дорогу он видел перед собой. Только гневно сведенные к переносице лохматые брови. Старший хозяин гневался. Не уберег его сына. Младшего, любимого. Не сумел помочь вовремя. Не был рядом, когда нужны были помощь и защита. Не ослушался глупого приказа младшего хозяина. На что годен нукер, не сумевший уберечь? Чего стоит душа его? Грех повиснет тяжким камнем на ногах. Не даст душе подняться в Небеса Предвечные. Отвернёт пресветлый лик свой Триждывеличайшая. Опрокинет гнилую душонку в смрадную яму Чёрный Демон. Гореть ему вечность в ней!

Но ещё страшнее гнев в глазах младшего хозяина. Он доверил самое сокровенное. Доверил душу свою. Сердце своё. Доверил мальчика. Нужно быть слепцом, чтобы не видеть, как мягчеет взгляд хозяина, обращённый на светлую голову певуна. Как тихой радостью дышит лицо вельможи, когда тонкие пальчики бегут по лунным дорожкам струн. Сколько ласки плещется в пасмурных обычно глазах Кебета. Как любит господин этого мальчика. Красивого. Ясноглазого.

Чистого.

Уж он-то видел в жизни продажных! Уж он-то видел…

Певун чист, как роса у престола Предвечных.

Серое лицо у певуна. Откроет ли ещё глаза? Споёт ли? Сердце сжалось от жалости.

Жалость всегда казалась ему слабостью. Когда случалось, спутники жаловались на зной, на стужу, на жажду, он один молчал. Мог не пить, если остановка отдаляла победу. Мог спать на голой земле, если для удобного ночлега пришлось бы сворачивать с прямой дороги. Мог и вовсе не спать, если надлежало опередить противника. Мог ехать, не сходя с седла. Когда даже тело деревенело от усталости, ехать! Он дрался с врагом остервенело. Он грудью закрывал хозяина. Он преследовал врага, пока тот не валился на землю бездыханным. Никто не уходил от расплаты. Всегда так было - не было страха, не было боли, не было усталости.

Ни разу за всю жизнь не возникло у нукера желания потакать своим слабостям. Ехали за ним молодые нукеры, каждый на своем месте - спутники, охрана, воины. Верные слуги господина своего. Он не потерпел бы, если б кто-нибудь замешкался. Если б чья-нибудь подпруга оказалась слабой. Если б чьи-нибудь ножны не пристегнулись к ремню. Он давно всех приучил жить так, чтоб каждую минуту мог повести их, куда б ему ни приказал хозяин. Зато никто из молодых нукеров, взятых им под свою руку, не смел жаловаться, когда в нем не было пощады себе самому.

Фарруду и в голову не приходило каяться, просить у Пресветлых пощады и милости. Он нукер - такое дело, плошать нельзя. Страшно было: десятки раз кидался Фарруд в битвы, кидался на смерть, уцелевал. Тут не уцелеть. Сейчас на его ладони лежат две искорки. Две души. Но не уберёжет он две искорки, едва теплящиеся в измученных телах. И в свой срок встанет пред светлейшими ликами. Ожидая последнего, горького слова Триждывеличайшей. Что скажет она ему? О чём он сможет поведать ей? Как оправдается? Да и можно ли будет оправдаться ему?

Тропа уводила всё дальше в степь. А из-под копыт вспархивали жаворонки. Кое-где медные, как кувшины, коршуны откатывались в сторону, ленясь взлететь. Вдруг, трепеща, раскрывались, как веера, бирюзовые с медными краями остроносые ракши и, проводив всадников, косым полетом возвращались к земле. У птиц есть время переждать зной. У людей есть правило - пережидать полуденные знойные часы. Но не у нукеров.

Нукеру надлежит опережать усталость. Гнать прочь зной. Покой и прохлада ждут нукера лишь в конце пути. Когда захлопнутся тяжкие ворота Мароканды у них за спинами. Когда господин будет укрыт за высоким дувалом. Когда мягкие прохладные пальцы лекаря коснутся истерзанной плоти хозяина. Когда будет омыто израненное тело младшего из древнего рода Таллах.

Когда певун возьмет в руки лютню свою…

- Караван! – Айярр тревожно всматривался в полдневное марево.

- Караван! - Выдохнул с облегчением Фарруд. – Благодать на Вас, Пресветлые…

Пылил впереди караван. Солнце жгло окаменелую глину дороги. Пыль пыхтела под копытами лошадей, разбрызгиваясь, как масло. Не знал старый Фарруд, где можно ещё спрятать хозяина и его игрушку. От родного брата, способного на всё.

Может это и не самый разумный поступок, Байирр, если кинется искать, кинется именно по свежим следам. Их следам. Главное теперь успеть догнать так кстати подвернувшийся караван. Среди торговых гостей легко будет спрятать раненных. Караваны хорошо охраняются. Но надо торопиться – Байиир может настигнуть их ещё в пути. У ишгаузов-то кони посвежее.

***

Белым пламенем зноя полыхает и слепит небо. Дальние горы тлеют в сизом мареве. Степь горяча, как свежая зола. Ветер сушит и обжигает губы. Свет режет глаза. Колени горят на жарких боках коня. Благо, что плотный халат укрывает тело от зноя, что круглая лисья шапка затеняет темя.

Далеко Мароканда, тяжел путь в песках. Медленно, величаво выступают верблюды. Могучи бактрианы*, лохматы их тяжкие горбы. Презрительны глаза красавцев, преисполненных важности. Мозолистые ноги мягко ступают по остывающему песку. Хвала Богам, лето кончилось. Осень на носу. Скоро дожди будут. Скоро ветры станут ледяными. Скоро завоют шакалы, а далеко на юге заворчат в диких балках тигры и леопарды*.

Хотя и зовется Кузыл-Кум пустыней, не пуст он и не одинаков — день ото дня меняется он. То струятся пески, кое-где поросшие седыми вершинками саксаула*. То тянется гладь твердых такыров*, плоских просторов, ровных как пол. То простираются унылые равнины, заросшие хотя и высохшей, а все еще голубой полынью. Кое-где зеленеет трава, вылезшая после недолгого первого осеннего ливня. То снова пересыпаются, то ли шипя, то ли перешептываясь, лиловые пески.

Идёт караван. Расплёскивают свой задумчивый звон колокольца. Поводырь, восседая на осле, тянет и тянет бесконечную томную песню. Передовой верблюд с достоинством вышагивает. Увлекая задних, тоже соблюдавших свое достоинство. Задиравших головы кверху, будто читают небесные письмена. Караван-вожатый тянет свою тягучую древнюю песню. Но и певши её привычным ухом прислушивается - ровно ли позвякивает колокол под брюхом заднего верблюда. Не сбился ли? Чуть дрогнет его размеренный звон, и сердце вздрагивает - нет ли беды в караване? Но тяжелая кость бессонно бултыхается внутри плоского колокола. Качается под брюхом заднего верблюда. Мерно, будто сердце, бьётся кость о гулкую медь.

С верблюдов свисают ковровые попоны, обнизанные тяжёлой бахромой и кистями. Высоко завьюченную поклажу укрывают полосатые паласы. Любой степняк скажет, откуда идёт караван. По ковровым уздечкам. По плетеным недоуздкам. По мелким белым ракушкам, щедро рассыпанным по упряжи.