Франкская принцесса что-то сказала на своем языке. Наверное, она спрашивала, куда им теперь идти. Руна промолчала. «Прочь! – пронеслось у нее в голове. – Прочь отсюда!»

Пригнувшись, девушки побежали по коридору и вскоре очутились во дворе. Краем глаза Руна заметила солдат, лежавших у костра. Они были слишком пьяны, чтобы остановить беглянок, и к тому же спали.

«Прочь, прочь отсюда!» – твердила она про себя.

Только выбежав со двора, северянка немного успокоилась. Нужно было избавиться от франкской принцессы, неразумно было тащить ее за собой. Но Руна не смогла заставить себя оттолкнуть это дрожащее создание.

Монахини в ужасе уставились на настоятельницу. Они не понимали, почему она отказывается от своего поста, что заставило ее принять такое решение.

Она была недостойна этого. Она должна хранить тайну.

Мать настоятельница не готова была открыть правду своим подопечным, сейчас они не добились бы от нее большего, чем пара туманных намеков. Поднявшись, она подала им знак выйти из трапезной.

В зале вновь зашумели. Вообще-то в монастыре запрещено было кричать, смех рассматривался как искушение дьявола, а проявление сильных чувств каралось. Теперь же никто не мог остановить сестер. Они кричали, бесновались, в трапезной звучал истерический смех. В проявлении сильных чувств не было недостатка. Матушка видела на лицах монахинь смятение, потрясение, изумление, страх, печаль, гнев.

И только сама она молчала.

Какое-то время аббатиса наблюдала за происходящим, а затем подняла руку – этот жест нередко позволял ей добиться большего, чем суровые слова. И на этот раз он оказал свое действие. Однако воцарившаяся тишина не имела ничего общего с благоговейным молчанием, необходимым для служения Господу. Это было напряженное, озлобленное безмолвие.

– Я прошу вас понять меня, – громко произнесла мать настоятельница. – И не сомневаться в моем решении.

И вновь изумление шепотом и шорохами прорвалось в трапезную, но на этот раз особого шума не было. Все взоры обратились к сестре-наместнице, которой предстояло говорить за всех монахинь этого монастыря.

– Вы сказали, – ее голос звучал звонко и отчетливо, – что недостойны этой должности, почтенная матушка. Но грех, сколь бы тяжким он ни был, можно искупить, если раскаяться в нем.

«Ах, если бы ты знала, – подумала аббатиса. – Если бы ты только знала… Всю свою жизнь я только и делала, что пыталась искупить свой грех. Разве я не каялась?»

Да, день за днем настоятельнице приходилось добиваться душевного покоя – с помощью молитвы, самообладания, строгой дисциплины. Ее жизнь была узкой тропинкой добра посреди зла – и это зло не другие привнесли в ее мир, нет, юно было порождением ее собственной души. Если не соблюдать осторожность, она сойдет с этой тропинки и провалится в зловонную трясину.

Но теперь Арвид был здесь и все изменилось, хотя мать настоятельница и сама еще не понимала, как именно.

Может быть, благодаря ему узкая тропинка стала шире. А может быть, она уже тонет в болоте зла.

– Вы говорили, что еще сегодня сообщите об этом епископу, чтобы вам назначили преемницу! – воскликнула сестра-келарь. – Может быть, лучше поговорить с ним о том, есть ли в этом необходимость? Или не с ним, а с аббатом соседнего монастыря?

Даже всегда спокойная, уверенная, розовощекая сестра-келарь побледнела. Самым страшным грехом, который она когда-либо совершала, было чрезмерное потребление меда. Наверное, сейчас она думала, не содеяла ли мать настоятельница подобный грех: сестра внимательно осматривала худощавую фигуру матушки, пытаясь понять, не прибавила ли она в весе.

Другие монахини, как и сестра-келарь, смотрели на нее – изумленно, вопросительно или обеспокоенно. И аббатисе не казалось, что их беспокойство обусловлено любовью. В этом монастыре ее уважали, но не любили. Любовь вряд ли может процветать там, где по закону ни к кому нельзя проявлять благоволения и ко всем нужно относиться одинаково.

Но пускай ее и не любили в стенах этого монастыря, больше всего в жизни монахини ненавидели перемены – а теперь им предстояло пережить серьезные изменения в их жизни.

– Но почему, матушка, почему?

Похоже, не только сестра-келарь думала о том, какой грех совершила мать настоятельница. Другие монахини тоже принялись размышлять над тем, что бы это могло быть. Их предположения показались ей смешными. Может быть, она пропустила службу? Или уснула вне кельи? Вела себя недостойно? Солгала? Обидела или оклеветала другую сестру? Монахини не просто перечисляли грехи, они говорили о том, как их можно искупить. Если молитв недостаточно, можно поститься. Сидеть отдельно ото всех во время службы. А если уж и это не поможет, можно прибегнуть к самобичеванию. И только после этого нужно было звать епископа, но до такого никогда не доходило.

Пока сестры обсуждали возможные прегрешения своей настоятельницы, сестре-наместнице в голову пришел новый аргумент, способный переубедить матушку.

– Я не чувствую в себе сил занять этот пост, – опустив голову, произнесла она.

Мать настоятельница не была уверена в том, что ее заместительница лжет. Сестра-наместница была из богатого рода, а такие семьи всегда стремились добиться как можно более высоких должностей для своих дочерей, ведь это способствовало повышению престижа всего рода. Впрочем, в какой-то степени сестра-наместница была права: до сих пор ей приходилось лишь распределять еду и следить за тем, чтобы в монастырь не набирали больше послушниц, чем можно было прокормить. Она всегда заботилась лишь о телесном благополучии сестер, но не о духовном.

– Мой грех не так просто искупить, – тихо сказала мать настоятельница, чтобы ее слышала только сестра-наместница. – А хуже всего то, что, может быть, это и не грех вовсе. Здесь, в монастыре, мы легко можем отличить хороший поступок от плохого. Но в мирской жизни над нами довлеют решения других людей и нам ничего не остается, кроме как реагировать на их поступки. Иногда благие намерения приводят ко злу, и наоборот. Более того, иногда вообще непонятно, где добро, а где зло. То, что случилось со мной когда-то, ужасно. Но сейчас, когда я вижу, к каким последствиям это привело, я понимаю, что так было правильно. То, что подвигло меня принять такое решение, было чудовищно. И все же ничем я так не горжусь, как тем своим поступком.

– Что же с вами случилось? – спросила сестра-наместница.

Мать настоятельница покачала головой. Она и так уже сказала слишком много. Нельзя было даже подумать о том, чтобы выложить всю правду.

Тогда смятение сменится отвращением, а гул в зале – неловким молчанием.

Тут все действительно замолчали – и на этот раз дело было не только в напряжении в трапезной. Сестры оцепенели от ужаса.

Из-за гула мать-настоятельница не услышала, что происходит у нее за спиной, но именно туда смотрели все монахини.

Повернувшись, она увидела Арвида. Юноша находился в помещении, куда нельзя было входить никому, кроме сестер.

Большинство монахинь слышали о присутствии в стенах монастыря мужчины, но не видели его собственными глазами и теперь уставились на мальчика, словно это было какое-то чудовище.

И хотя никто из них не отважился произнести ни слова, мать настоятельница подняла руку и медленно пошла навстречу Аренду. Смотреть на него было для нее большим испытанием. Как выдержать ей такое, да еще на глазах у других сестер, да еще в стенах монастыря? Но она знала, что не имеет права проявлять смятение – ради сестер и ради него самого.

Аббатиса мотнула головой, приказывая Аренду выйти во двор. К счастью, юноша повиновался беспрекословно. Оставив монахинь в трапезной, настоятельница вышла за дверь.