- Терри, пожалуйста, - умудрилась она сказать, когда уже высвободилась из его объятия, - попробуй опять, но на сей раз будь более осторожен, - попросила она, отступив назад. Он кивнул, проклиная себя за неспособность сказать хоть слово.

- Почему это все так трудно? - думал он, двигаясь снова. - Будто челюсть свело, и не хватает смелости сказать ей, что я чувствую. Иисусе, я веду себя хуже, чем подросток!

Молодая женщина некоторое время продолжала идти позади мужчины, но вскоре он попривык ходить на костылях, и она посоветовала сделать паузу. Было бы не очень хорошо утомить пациента в первый же день.

Они сели на каменную скамейку, чтобы смотреть на последние огни заката, который окрасил летнее небо, в то время как тающий месяц начал появляться на небесном своде под руку с вечерней звездой. Они хранили молчание, не зная, почему сумерки всегда одерживали верх над ними, когда они были вместе, как будто волшебная нить, объединившая их, могла быть более ясной в это время дня.

Кенди не могла не думать о других закатах, которые они делили в прошлом, и ее разум тут же умчался в незабываемое лето, что они провели вместе, в более веселой и беззаботной обстановке, так отличающейся от той, где жили они потом, - с тяжестью повзросления и грустной историей случайных встреч и разлук, которые они пережили.

Одна из тех редких ниточек, что плетут сеть наших воспоминаний, напомнила Кенди о вопросе, на который Терри не ответил утром, и она решила, что сейчас подходящее время, чтобы изложить его снова.

- Терри, - нарушила она молчание.

- А? - пробормотал он, все еще в некотором трансе.

- Почему ты не написал своей матери? - прямо спросила она, вопросительно глядя на него.

Терри повернул к ней голову. Он почувствовал, как этот вопрос яростно выбросил его из приятных медитаций. Из всех проблем, с которыми он имел дело, эта была последней, с которой он бы хотел разбираться, и Кенди была, разумеется, последним человек на Земле, которого бы он выбрал для такого обсуждения, прекрасно зная, что, рано или поздно, он истощил бы запас аргументов перед ее способностью убеждать.

- Это не твоя забота, - сказал он, уклоняясь от от ее настойчивого взгляда, боясь, для что она перейдет границы его самых скрываемых тайн, если он и дальше будет продолжать выдерживать ее взгляд.

Вопреки его желанию, его сердце заставило его вспомнить неразрешенный вопрос, который он оставил в Нью-Йорке в прошлом году.

Когда Терри возвратился в Америку после похорон своего отца, и дней, проведенных в Шотландии, мать пригласила его отобедать с ней однажды вечером. Многие месяцы мать и сын не виделись друг с другом. Терри был занят Гамлетом, болезнью и смертью Сюзанны, и, наконец, своей поездкой в Англию, в то время как его мать также была в турне по всему Западу страны.

Вечер прошел в атмосфере расслабленности, слов было сказано не особенно много, но это было то, как общались мать и сын, говоря больше своим молчанием, нежели словами. Как если бы длинные годы разлуки, которую они пережили в детстве Терри, помогли им освоить язык тишины. Тем не менее, в этом молчаливом диалоге Элеонора чувствовала, что несмотря на его молчаливость, душа ее сына была все еще в трауре, как это было в течение многих лет.

Элеонора прекрасно знала источник страданий своего дитя, но не могла понять, почему он ничего не сделал, чтобы снять с себя этот нелегкий груз. Долгое время она держала свое мнение при себе, зная о склонности своего сына скрывать свои чувства от всех, даже от нее. Но тем вечером она ощутила в Терри такую печаль, что не смогла удержаться от разговора.

- Терри, - рискнула она, наконец, заговорить, - могу я спросить тебя кое о чем, сын?

- Да, - ответил он, отпивая простую воду из своего бокала.

- Как долго ты собираешься носить траур? - спросила она, глядя на черный костюм своего сына.

- Я не ношу траур, мать, - ответил он, выходя из-за стола, немного опасаясь, что мать осмелится затронуть тему, которую он не желал обсуждать. - Я ношу черное, потому что мне так нравится.

Терри уселся на широкий диван в гостиной матери, надеясь, что актриса не настаивала на разговоре, но его надежды не оправдались.

- Тогда, Терри, - продолжила она, - сколько еще ты собираешься ждать прежде, чем начать жить своей жизнью? Пришло время оставить позади все плохие воспоминания о Сюзанне. Ты так не думаешь? - задала она вопрос, кладя руку на плечо молодого человека, и садясь рядом с ним на изящную кушетку.

- Ну, у меня есть кое-какие новые планы, если ты имеешь в виду это, - ответил он, не глядя в зеленовато-синие глаза матери.

- А твои планы включают любовь, сын? - рискнула она спросить.

Будто ужаленный в больное место, Терри встал и подошел к окну, не в силах оставаться спокойным, преследуемый беспокойством своей матери.

- Нет, мать, я не включаю любовь в мои планы, - меланхолическим тоном сказал он, наконец, рассеянно глядя в оконное стекло.

- Терри... - женщина сомневалась, но все же нашла смелость, чтобы выразить свои мысли, - ты когда-нибудь думал о том, чтобы найти ее?..

- Я не знаю, о ком ты говоришь, - резко ответил он, повернув голову, чтобы наградить мать одним из грозных взглядов.

Элеонора Бейкер обычно была доброй и мягкой женщиной, но сейчас она изо всех сил сражалась, чтобы иметь смелость говорить со своим сыном; и раз она начала, она планировала продолжать разговор до самого конца.

- Да, Терри, ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, - сказала она энергичным тоном, который редко использовала вне сцены. - Ты знаешь, потому что нет другой женщины, кроме нее, о которой ты думаешь.

- Я не хочу продолжать этот разговор, мать, - предупредил он, пока контролируя свой нрав. Он не желал пускаться в болезненные объяснения помолвки Кенди, в глубине души веря, что горести, в которых мы не признаемся, причиняют меньше боли, потому что мы притворяемся, что их там нет.

- Но я думаю, что сейчас нам нужно поговорить, - настаивала Элеонора.

- Пожалуйста мать, прошу, пойми, - ответил он с последней каплей терпения.

- Понять? - спросила она, ошеломленная. - Я прилагала все усилия, чтобы понимать и уважать твои решения в прошлом, хотя очень переживала, видя тебя опустошенным. Я пыталась уважать твое безумное чувство долга, я даже постаралась принять твою помолвку.

- Ты никогда не любила Сюзанну, не так ли? - он сделал отчаянную попытку уклониться от темы разговора.

- Нет, и это правда, - ее ответ был серьезным. - Я бы никогда не смогла полюбить того, кто заставлял тебя так страдать, сын.

Я не самая примерная мать, Бог знает, я позволила тебе уехать, когда твой отец обещал мне, что у тебя будет лучшее будущее рядом с ним; это не то, когда ты уже вырос, и я могла бы проявлять ревность. Если бы ты любил Сюзанну, я бы поддерживала и одобряла вашу помолвку с нею, как я одобрила твои отношения с...

- Замолчи! - воскликнул он, не позволяя ей упомянуть имя, которое было для него как кинжал, вонзающийся в сердце. - Не произноси ее имени. Никогда!

- Но Терри, - настаивала женщина, тонкие черты которой отражали ее замешательство и боль, - я не понимаю, почему ты так наказываешь себя, когда ты можешь поехать на поезде в Чикаго искать свое счастье. Я знаю, ты все еще...

- ДОВОЛЬНО, МАТЬ! - заорал он в таком гневе, в каком его мать не видела долгие годы. - Я сказал, что не хочу говорить об этом, потому что в этом нет смысла. Прошлого не вернуть, и теперь я должен смотреть вперед, и в моем будущем я могу видеть только это, - заключил он, вынимая из пиджака листок бумаги и вручая матери.

Элеонора читала документ, не веря глазам своим. Когда она подняла все еще красивые синие звезды глаз, они были наполнены слезами, а ее дрожащая рука позволила листку упасть на пол.

- Сын мой, что ты наделал? - произнесла она с печалью и гневом. - Почему ты идешь на смерть, когда ты мог бы смотреть в лицо жизни, Терри?