Когда он вновь повернулся к Халдейну, черты его подвижного лица изменились. В глазах была надменность и чопорность в очертаниях губ.

— Вы не можете судить об этом, но могу я. Ваше дело — математика, мое — мораль. Говорю вам без обиняков, чувственность есть грех.

— Отец, — Халдейн почувствовал, что его губы непроизвольно приобретают явно чопорный вид, — я познал чувственность во всем разнообразии ее форм в тех домах, что получают государственную поддержку, и мои отношения с девушкой по сравнению с приобретенным опытом имели для меня такое же значение, как обретение святости для язычника.

— Вы неверно понимаете взаимосвязи, — строго сказал священник. — Это дело было чувственностью, а будучи чувственностью, оно было грешным. Мы грешим, если причиняем вред тому, кому вреда не желали. Вы навредили себе, девушке и государству. На вас тройной грех.

Вы грешник, сын мой, и проведете остаток своей жизни в искуплении греха. Пройдет он в молитве или нет, дело ваше. Наша Святая Мать не желает видеть вас наказанным. Она желает простить вас. Но не может быть прощения, если грех не распознан.

Какие-то новые огоньки засверкали в его глазах. Росла горячность его голоса, который то поднимался, то падал, наполняя камеру своими раскатами. Замолчав, священник отвернулся и выставил профиль.

— Отец, меня наказывает не Церковь. Меня наказывает государство.

— Наше государство, сын мой, триедино. Церковь — третья его опора.

— Выходит, сэр, если я подвергаюсь наказанию государством, Церковь грешит против меня.

— Сын мой, я сказал, что грешить — значит причинять вред тому, кому мы не желаем вредить. Государство желает причинить вам вред.

— Отец, вы только что сказали, что Наша Святая Мать не желает мне вреда.

— Я имел в виду Деву Марию, сын мой.

Софистика Келли в сочетании с его преклонением перед собственной персоной привели в действие машину враждебности Халдейна. Он помнил предостережение Флексона о необходимости создавать впечатление смирения, но перед этим монументом благочестия невозможно было создать никакого впечатления, потому что он сам был так сосредоточен на впечатлениях от собственной персоны, что любые сигналы на входе заглушались выходными сигналами.

Халдейн был не в силах не противопоставить этому собственную софистику, поэтому он задал сквозящий кротостью вопрос таким голосом, который просто курился смирением:

— Отец, Иисус наказывал нам любить ближнего. Церковь пожелала наказать меня за то, что я любил ближнего?

Отец Келли покопался в своей рясе и достал плоский портсигар. На ходу он предложил сигарету Халдейну, но тот отказался, отчасти из страха, что подожжет ее концом с фильтром. Отец Келли закурил и повернулся так, чтобы лицо было освещено в северных полутонах.

Он не отвечал, но склонил голову, создавая впечатление раздумья, и легкая улыбка превосходства на его губах говорила Халдейну, что он занимается не изучением глубины вопроса, а придумывает, как получше сформулировать ответ для этого бестолкового математика.

Халдейн провел небольшой самоанализ. Его не прельщают моральные разборки перед профессиональными моралистами. Кроме того, у него появился чисто клинический интерес; его обуревала страсть исследователя разобраться в мыслительных процессах священника. Однако он был заинтригован и возможностью того, что отец Келли получил божественное благоволение, но не заметил этот сверток, затерявшийся среди других даров, которыми Господь Бог его так щедро осыпал.

Отец Келли поднял глаза, выпуская «колечки дыма из ноздрей.

— Сын мой, когда Иисус сказал: „Любите ближнего“, он имел в виду именно это. Мы должны любить друг друга настолько сильно, чтобы не ущемлять социально права друг друга. Когда вы пытаетесь принести на эту перенаселенную планету несанкционированную жизнь, вы не любите меня Иисус говорил: „Возлюби ближнего“. Он не говорил: „Занимайся любовью с ближним“.

В софистике Халдейну было далеко до этого человека. Этому священнику не было равных ни на Земле, ни на Небе. Искушая его, он ступал по кромке беды, потому что этот изворотливый ум, приводимый в действие праведностью, мог поймать его в капкан, как вероотступника, даже еретика, и тогда с ним будет покончено.

Он поднял почтительные серые глаза к черным четкам священника:

— Спасибо вам, святой отец, за просветление разума моего.

В мгновение ока гончий пес небес преобразился в некий суррогат пастыря, милостиво уставившегося на своего агнца.

— Давай помолимся, сын мой.

Они опустились на колени и помолились.

Хотя церемония была недолгой, она произвела на священника потрясающее действие. Явившийся в камеру к Халдейну отец Келли XXXX был подвижным, улыбчивым и нормально сочувствующим; уходил же, словно процессия сановного духовенства, состоящая из него одного.

Третьим собеседником Халдейна был социолог Брандт.

— Этот отец Келли опередил меня?

— Да, сэр.

— Халдейн, обратите внимание, сколь мудро государство. Во всем, что касается геносмешения, этот человек — знаток.

— Вам лучше знать.

— Когда-то я был его прихожанином, но унес ноги вместе с супругой — надеюсь, до того, как стало слишком поздно.

Внезапно Брандт переменил тему разговора на более серьезную и повел его с чистосердечной прямотой, подействовавшей освежающе после театрального представления Келли.

— Халдейн, вы на скользком пути. Было чертовски беспечно так попасться. Государство ждало от вас больших свершений. Для человека с вашими мозгами… Не стоит об этом. Для меня многое здесь непонятно. Как произошло зачатие — выше моего понимания. Не будь его, я мог бы вас вытащить всего лишь с напутственным внушением… Ведь Калифорнийский располагает одним из лучших домов в государстве.

Я учинил в связи с этим проверку. Красавица была ошеломлена, разозлена и загрустила. У вас была полная власть над этим домом. Она сказала, что другие студенты — просто любители по сравнению с вами.

Какая-то чертовщина с бубенцами! Как вас угораздило связаться с профессионалкой, да к тому же поэтессой?

— Она помогала мне в одном исследовательском проекте.

— Исследовательском! Что вы там исследовали, стихотворные ритмы совокупления с поэтессами?

— Ничего настолько интересного. В общих чертах, я работал над одной идеей, которая имела целью полную ликвидацию ее категории.

— С ее помощью?

— Она не догадывалась о скрытой социальной направленности работы. Я начал с того, что помогал ей писать поэму о Фэрвезере, но когда обнаружилось, что биография Фэрвезера находится в списке запрещенной литературы, мы оставили это дело. Я убедил ее помочь мне создать электронного Шекспира.

— Не трудно представить, каким образом вы ее убеждали… Что ж, я приветствую ликвидацию нефункциональных категорий, но не присвоили ли вы себе привилегии, которые не принадлежат вам по праву? Мы, в нашем департаменте, решаем, какие категории ликвидировать или создавать.

— Вы правы, сэр. Но вы оперируете на уровне завершенных проектов. Разработка этой идеи находилась лишь на предварительной стадии. — Халдейн хлопнул кулаком по своей левой ладони. — Брандт, может быть, вы думаете, что я носился с несбыточной мечтой обрести знатность и не представил бы вам идею, пока не продемонстрировал программу, однако я знаю, что вы бы приняли идею. Черт возьми, нажим Департамента Образования раздавил бы вас, если бы вы ее отвергли Она прошла бы по каналам, и я обронил бы словечко неофициально.

— Возможно, мы приняли бы ее, — согласился Брандт. — В моем списке штук пять таких категорий, и поэзия — одна из них.

Он задумчиво потер шею, и Халдейн дал ему время собраться с мыслями. Внезапно он положил обе руки ладонями на стол и наклонился к Халдейну.

— Вношу предложение, Халдейн. Я — старшина присяжных. Теоретически, у меня административная работа, но если посмотреть на вещи с холодным рассудком, я имею огромный вес. Предлагаю вам сделку, прямо здесь, за столом. Послезавтра вы будете в штате рабочих и, следовательно, не сможете свидетельствовать против меня, так что я говорю, не боясь навредить себе. Понимаете меня?