Громыко без особых колебаний склонялся к последнему и потому считал, что надо кончать с закулисными махинациями и действовать в открытую. Тем более, что пропагандистская выгода от новой мирной инициативы должна явно пойти на пользу Советскому Союзу.
29 июня в 9 часов утра в кабинет госсекретаря США вошел посол Добрынин. Он сообщил, что в ближайшее время Советское правительство публично выступит с инициативой начала переговоров о демилитаризации космоса. И действительно — на следующий день такое предложение было опубликовано в газете Правда.
Однако Вашингтон не дал Москве снять пропагандистские сливки. Энергичному помощнику Рейгана по вопросам национальной безопасности Макфарлейну удалось в рекордно короткий срок пробить «позитивный» ответ через вашингтонскую бюрократию. В тот же день, 30 июня он был опубликован в печати: США согласны возобновить переговоры по ОСВ и РСД, причем с добавкой — рассмотреть также подходы, которые «могли бы повести к проверяемому и эффективному ограничению противоспутникового оружия».
Разумеется, такой ответ не мог удовлетворить Москву. На первый план в нем выводились стратегические и средние ракеты, а из космических вооружений называлось только противоспутниковое оружие. Вся программа «звездных войн» Рейгана таким образом из пакета исключалась. Предстояла долгая, дипломатическая тяжба.
Неудивительно, что на этом фоне Москва смотрела на все наши потуги с неприменением силы и рабочими группами в Стокгольме как на ненужные помехи. Прогресс на стокгольмских переговорах мог лишь отвлечь внимание и силы от нового основного направления советской политики — демилитаризации космоса.
Весь июль продолжалась дуэль Корниенко — Макфарлейн в виде заявлений Советского правительства и Белого дома по стратегическим вооружениям и демилитаризации космоса. 1 августа 1984 года Советский Союз в третий раз решительно сказал нет. Но тут в дипломатических лабиринтах замаячила новая перспектива. В середине августа в Москву поступил сигнал из Вашингтона: если Громыко захочет приехать в Вашингтон для обмена мнениями, его примет президент Рейган. Время для этого казалось самым неподходящим. 11 августа президент США, проверяя микрофоны перед тем, как дать интервью в своем ранчо в Калифорнии, изволил пошутить:
— «Мои сограждане американцы! Рад сообщить вам, что только что подписал закон навсегда объявляющий Россию вне закона. Через пять минут мы начинаем бомбардировку».
Рейган полагал, что микрофоны отключены, но они работали, и его слова прозвучали на весь мир. Это был черный юмор. Однако президент не оправдывался, а продолжал шутить, как бы показывая, что в его словах нет ничего особенного. Через несколько дней, принимая группу визитеров в Белом доме, он сказал, что ему срочно надо идти на заседание правительства, но пусть никто не волнуется: он «не собирается бомбить Россию в течение ближайших пяти минут».
Москва была не на шутку разгневана: 16 августа последовало резкое заявление ТАСС. В печати появились бранные публикации в адрес болтливого президента, явно играющего с огнем и не понимающего, с чем и над чем он шутит. В американских газетах сообщалось, что некоторые советские воинские части на Дальнем Востоке приведены в боевую готовность.
На этом мрачном фоне казалось, что встреча Громыко с Рейганом не состоится — министр с возмущением отвергнет сделанное ему приглашение. Но к нашему вящему изумлению он изобразил дело так, в том числе на Политбюро, что американцы не прямо, а косвенно приносят извинения за безрассудное поведение своего президента. В Москве после этого горько иронизировали: у нас, де, выжившее из ума старое больное руководство и в Америке тоже.
А Громыко выглядел даже довольным — или хотел так выглядеть: ни он пошел к американцам на поклон, а его позвали в Вашингтон впервые после советского вторжения в Афганистан. А раз зовут, значит имеют что— то за душой. Тем более надо быть жестким и твердым, чтобы выдавить это «что— то». Впрочем, специалистам в МИД было ясно, что этим «что— то» может быть, судя по всему, возобновление переговоров по всему комплексу ядерных и космических вооружений. Но директивы для бесед министра в Вашингтоне заготовили непримиримо жесткие, как он сам того хотел.
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В НЬЮ— ЙОРКЕ
Что— то странное происходило с Громыко в последние годы. Он как бы окаменел и стал непроницаемым.
Впервые я вошел в его кабинет совсем молодым в начале 1959 года. С тех пор был постоянно «зван», писал для него речи и если не входил в его команду, то во всяком случае был отличаем от других. Он называл меня не просто по фамилии, как всех, а «молодой человек». Порой казалось, что нечто «отеческое» проскальзывало в этом сухом и замкнутом человеке. Мне даже иногда дозволялось шутить, что было совершенно не принято в общении с ним: он всегда держал прохладную дистанцию в отношениях с подчиненными.
Как— то распекая меня за какие— то грехи в ближневосточных делах, Громыко все время укоризненно говорил «молодой человек». Я решил уйти от неприятного разговора и отшутился.
— Андрей Андреевич, ну какой же я молодой человек. У меня уже дети малые бегают.
Громыко, который во время этой экзекуции расхаживал по кабинету, остановился и внимательно посмотрел на меня.
— Сколько Вам лет, Гриневский?
— 44, Андрей Андреевич.
— Так вот запомните, молодой человек. Мужчина начинает жить как мужчина только после 20 лет. Итак, 44 минус 20 получается 24 года. Совсем еще мальчишка.
Но на этом экзекуция закончилась.
В общем, я близко видел его в разных ситуациях — во время кубинского и берлинского кризисов, при вводе войск в Чехословакию, и в перипетиях ближневосточных конфликтов, при решении острых вопросов разоружения. И всегда он занимал осторожно — сдержанную позицию. Его никак нельзя было отнести к ястребам в советском руководстве, хотя он никогда не спорил с агрессивно — воинственным большинством. Но его нельзя было представить и в роли трибуна, с пламенным взором и страстной речью отстаивающего свою линию. Наоборот, его стиль были серость и незаметность. Он послушно и неукоснительно выполнял все решения Политбюро, если даже в душе не был согласен с ними. Но при этом стремился не захлопывать до конца дверь, оставляя хоть маленькую щелочку и терпеливо, иногда годами, ждал своего часа. Он называл это по— своему — «не дать огоньку погаснуть». И мы на переговорах всегда чувствовали это, какие бы грозные речи он не произносил.
Так было, например, с Договором о запрещении ядерных испытаний. Перед парижским саммитом Хрущеву приготовили все развязки для прорыва к его заключению. Но Никита Сергеевич со скандалом сорвал совещание в верхах в Париже. Советско— американские отношения обострились до предела. Берлин разделила стена. Советский Союз сорвал трехлетний мораторий и начал испытания ядерного оружия. Мир неуклонно катился к пропасти кубинского кризиса.
Но и в этой обстановке Громыко не рвал тоненькую ниточку переговоров по ядерным испытаниям, хотя даже в МИДе предлагали хлопнуть дверью в Женеве. Глава советской делегации на женевских переговорах С.К. Царапкин бурчал, что надо ударить кулаком по столу и прекратить эту никчемную говорильню. Но Громыко цыкнул на него и приказал сидеть в Женеве даже в отсутствие американской делегации.
Зато, когда Хрущев и Кеннеди осознали, что оказались на краю грани, за которой ядерная война, и в ужасе отступили, поняв, что им надо срочно наводить мосты, это был Громыко, который убедил советского Генсека в необходимости и возможности начать с заключения договора о запрещении ядерных испытаний. В Москву срочно были приглашены специальные представители президента США и премьер— министра Великобритании Аверелл Гарриман и лорд Хейелшем. Громыко лично руководил тогда переговорами. Мы докладывали ему о работе экспертов дважды в день. И он, нещадно торгуясь, предлагал развязки. Тогда в июле 1963 года за 10 дней удалось сделать то, что не смогли за пять лет переговоров в Женеве, — Договор был подписан в Кремле 5 августа.