Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы (Еккл 7:29), — говорит Когелет. Первородный грех, сокрушивший «природность» человека, связан с осознанием им своей смертности. Вкусив плода познания добра и зла, осознав свою смертность, человек и пустился во многие помыслы. Пропасть пролегла теперь между ним и животными, он осознает неизбежность своей смерти. И этим, надо сказать, мы с вами, читатель, нисколько не отличаемся от первобытного человека. Иными словами, первобытного человека никогда и не существовало. Человек всегда был человеком... забавная тавтология, но это так. Он стал им, стал хомо сапиенс, в момент осознания неизбежности своей кончины. Пещера, костер, шкура мамонта, бесписьменная память поколений ни о чем еще не свидетельствуют: в пещерах жили и мудрецы.

Продолжаем вчитываться в программную строфу.

В ней говорится о борьбе, в которой нет избавления.

Последняя строчка: и не спасет нечестие  нечестивого (Еккл 8:8) — на первый взгляд никак не связана с предыдущими. Что это — еще один образчик жесткого монтажа? Нет. Смысл, вложенный в эту строку, вытекает из предшествующего и глубоко его дополняет. Человеку, входящему в жизнь с душою потрясенной, с душой, раненной сознанием неизбежности своего исчезновения, свойственно стремление — пусть неосознанное, однако постоянное, неослабное — превзойти смерть, попрать ее, выйти победителем в этой борьбе, борьбе, которая, как усмехается Когелет, не имеет конца. В борьбе со смертью, на которую человек пожизненно обречен.

И он ведет ее, хитря, прядая от страха и возносясь надеждой. Однако — как бороться с невидимым и всемогущим Ничто? Его заменяет борьба с видимым и слабым себе подобным существом. Первоисточник жестокости, славолюбия, самовозношения — страх смерти. Новейшие школы в психологии согласятся с этим — я уже говорил; но они останавливаются на страхе перед смертью, зачастую проявляющемся в замаскированной или извращенной форме. Когелет видит дальше и говорит о борьбе со смертью, которую, не прекращая, ведет человек внутри себя, которая не может иметь исхода, потому что не прекращается до самого естественного исхода.

То есть до смерти.

Человек надеется победить и смерть попрать, но попрать в действительности может кого же? Только ближнего своего. Унизить, уничтожить, насладиться видом смерти — но не своей, не убив свою смерть, а убив ближнего своего, — отсюда и жажда убийства в человеке, и неутихающая жажда борьбы и состязания: со зверями, с безгласными растениями, соперниками в спорте, конкурентами по наживе и так далее.

Вот то глубинное и сокрытое, что определяет поведение человека. А не один страх перед смертью (вкупе со стремлением к личному бессмертию, к самоисчезновению, о чем пишут современные психологи). И не спасет нечестие нечестивого, — предостерегает Екклесиаст. Внутренняя борьба предопределяет внешнюю борьбу с себе подобными; подменяет борьбу со смертью, в которой, помимо прочего, человек остался бы наедине с собой, что невыносимо для него. Желание борьбы и противодействия — определяющая черта человеческого характера. Стремление превзойти и победить свою смерть толкает к возвышению над людьми, к убийству и мучительству их — либо к самоуничижению, что оборотная сторона того же самого. Кровавые тираны, будучи иногда храбрыми людьми, более других подвержены страху смерти и жажде превзойти ее, для чего и требуют себе все новых жертв.

 ...и не спасет нечестие нечестивого! Еккл 8:8

Чрезвычайно любопытно, что Иегошуа бен Сира (Иисус, сын Сирахов), чье философско-поэтическое творчество испытало влияние Когелета, тоже много размышлявший над природой зла, приходит к подобным же выводам! Выписываю из «Книги премудрости». Позволю себе выделить стихи, представляющие особый интерес по теме разговора, и дать комментарий к ним тут же в скобках.

Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама, со дня исхода из чрева матери их до дня возвращения к матери всех. Сир 40:1

Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. Сир 40:2

(Повторение мысли Екклесиаста, высказано даже с большей определенностью. Будущее сокрыто, а угнетающее и ужасное знание неминуемости своей смерти порождает страх и размышления.)

 От сидящего на славном престоле и до поверженного на земле и во прахе, Сир 40:3

от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище... Сир 40:4

(усиленное указание на то, что исключений нет)

 у всякого досада и ревность, и смущение, и беспокойство, и страх смерти, и негодование, и распря, и во время успокоения на ложе ночной сон расстраивает ум его. Сир 40:5

Мало, почти совсем не имеет он покоя, и потому и во сне он, как днем, на страже: Сир 40:6

будучи смущен сердечными своими мечтами, как бежавший поля брани, во время безопасности своей он пробуждается и не может надивиться, что ничего не было страшного, Сир 40:7

(Малоприятное это состояние, описанное Иегошуа с большой точностью, наверно, знакомо многим читателям.)

...Хотя это бывает со всякою плотью, от человека до скота... Сир 40:8

(как видим, Бен Сира придерживается убеждения, что «ожидание», то есть знание будущей своей смерти, и самый страх ее ведомы и животным — исключительно любопытное воззрение для столь древнего текста, на что прежде не обращали внимания. Иегошуа, вероятно, младший современник Платона),

...но у грешников в семь крат более сего. Сир 40:9

 Смерть, убийство, ссора, меч, бедствия, голод, сокрушение и удары, — все это для беззаконных; и потоп был для них. Сир 40:10

Если замечания в скобках помешали читателю воспринять целиком текст Иегошуа, то я советую перечитать его. Это замечательный отрывок, в котором даны диагностически точные признаки невроза, вызываемого в человеке страхом смерти

Досада, ревность, беспричинное беспокойство, дурной сон, раздражительность — чем не выписка из истории болезни? Вот что производят в человеке думы о смерти, от которых он бежит и иной раз воображает, что избавился. В человеке — эту поправку и здесь следует ввести, — не осененном мудростью. Что под этим разумеет Иегошуа вслед за Когелетом, сейчас скажу. Душа человека, не осененного мудростью, раздирается раздражениями под влиянием внедрившегося в нее с детства страха смерти.

Преследуемый неотступным желанием избавиться от него («превзойти» смерть, «попрать» ее), человек идет на «беззаконие», даже на преступление. Конечно, с нашей точки зрения, такой взгляд на истоки преступных наклонностей в человеке, а также на причину немотивированных преступлений, с которой никак не сладят психиатры и социологи, на то, что в каждом человеке дремлет преступник, — требует анализа.

Когелет и Иегошуа выступают в данном случае как философы преступления, а не судебные эксперты и мыслят философски-поэтически, доискиваясь истоков мирового зла. Они, разумеется, не разбирают конкретных случаев психических аномалий, и потому, если где-нибудь обнаружится висельник или растлитель, у которого никакими тестами не выявишь страха ни перед чертом, ни перед дьяволом, это ровным счетом ничего не меняет.

Об Екклесиасте, единственном из всех, живших под солнцем, можно сказать: он видел Смерть. Он уразумел значение ее в жизни человека. Он познал, что есть формирующее действие Смерти в человеческой жизни, и без учета этого нельзя строить этику. Екклесиастово учение о Жизни и Радости переплетается с его учением о Смерти и Страдании.

Надо избавить человека от борьбы, в которой нет избавления! Тот, кто вознесся над ней душою, достигает вершин мудрости. Таков завет, оставленный нам Екклесиастом.

Мудрость человека просветляет его лицо Еккл 8:1