Ванюшка ненавидит «каравай». Он вспоминает его, если видит людей, для которых работа не страсть, не удовольствие, а пыльная тоска истоптанной травы. Ему сейчас до боли в сердце жалко дядю Яшу. Несчастный человек! Для Ванюшки работа — это… это… Трудно, очень трудно передать то чувство, которое испытывает Ванюшка, работая. Трудно потому, что утром он садится за руль новой машины, выжимает сцепление и… работа кончается, и ему нужно вылезать из кабины, ставить автомобиль в гараж. Невозможно передать то, что он чувствует, работая, но в память о прошедшем дне у него остается ощущение крылатости, голубого сияния; в глазах серой лентой развертывается дорога. Ноздри щекочет бензин, руки хранят тепло рычагов. Единым мгновением, ослепительным, ярким остается в памяти прошедший день, наполненный дорогой, а все остальное: обед на трассе всухомятку, торопливые часы погрузки и выгрузки, остановки для заправки — вспоминается как незначительное, второстепенное, не нужное ни ему, ни другим.

Работа заполняет не только семь часов, а сутки полностью: ночь — тоже серая лента дороги, чувство крылатости, запах бензина. Правда, Ванюшка видит сны всего долю секунды, а остальное время спит без сновидений, но ему кажется, что ночь повторяет день.

— Что? — недоуменно спрашивает дядя Яша, высовываясь из окошка.

— Ничего! — смущается Ванюшка, так как, оказывается, он вслух произнес слово «каравай». — Ничего, дядя Яша, — повторяет он, сердясь на свое смущение и, наверное, от этого по-настоящему сердится.

— Это вам не каравай! — гневно вскрикивает Ванюшка. — Не каравай, говорю…

С этими словами Ванюшка выбегает на улицу, поглядев на часы, удивленно морщит лоб — оказывается, он пробыл на почте всего десять минут. И Ванюшка сразу же забывает о почте, о тоскливом дяде Яше, о запахе сургуча, словно этого не было, не могло быть на свете. Над ним — солнце, под ногами — росистая трава, в легких — сосновый воздух. Сорвавшись с места, Ванюшка резво бежит по улице.

Остановившись перед гаражом, он вынимает из нагрудного кармана спецовки обтянутый зеленым коленкором блокнот, бережно перелистывает страницы, найдя нужную, читает: «19 июня. Проверить задний мост, крепление колес, затяжку рессор. Смазать подшипники передних колес, а также подшипник вентилятора».

— Таким солидолом шприцевать машину не буду! — раздельно, почти по слогам говорит Ванюшка и прямо, вызывающе смотрит на начальника автоколонны Спиридонова. — Вы слышите?

— Слышу! — отвечает начальник.

Широко расставив ноги, Ванюшка стоит посередь гаража; поза у него прочная, устойчивая, словно его прикрутили к бетонному полу. Начальник дышит тяжело и быстро, Ванюшка — спокойно и ровно. Возле них молча, выжидательно стоит пожилой усатый шофер, а чуть поодаль, сложив руки на груди, — Валька Скаткова.

— Значит, не будешь шприцевать? — свистящим шепотом спрашивает начальник в четвертый раз.

— Не буду! — в четвертый раз отвечает Ванюшка.

— Ну, хорошо! — бледнея, говорит Спиридонов. — Хорошо, хорошо! — зачем-то повторяет он.

Начальник автоколонны Спиридонов не знает, что еще сказать, мучительно ищет нужные слова, но, видимо, не находит и от этого окончательно теряет самообладание.

— Безобразие! — визгливо кричит Спиридонов, — Нахальство.

Странно слышать его крик в сдержанной, приглушенной тишине гаража, в котором люди привыкли работать и двигаться спокойно, неторопливо. Спиридонов, вероятно, чувствует это, понимает по выражению лиц пожилого шофера и Вальки. Растерявшись, он хочет закричать еще раз, но голос срывается от волнения.

— Идите к машине, Чепрасов! — хрипит Спиридонов.

— Дайте тугоплавкий солидол! — спокойно отвечает Ванюшка, не шевелясь, не меняя позы, в которой очень удобно говорить с начальником. За весь разговор он только один раз украдкой оглядывается на машину — она стоит в трех метрах, тихая, но властная, так как ей нужен тугоплавкий солидол.

За самый кончик, за тонкий ускользающий кончик Ванюшка ловит промелькнувшую мысль и немедленно выкладывает ее Спиридонову.

— Машина государственная, — стараясь не упустить мысль, раздельно произносит он, — машина государственная, я прошу солидол для нее, а это значит, солидол нужен не мне, а машине и, значит, государству. Понимаете? — спрашивает он, радуясь тому, что так точно сформулировал мысль. — Я для государства прошу…

Ванюшка произносит эти слова веско, значительно, и мысль, вероятно, удачная, так как начальник, с шумом выдохнув воздух, отшатывается от Ванюшки. Проходит еще несколько мгновений, и Спиридонов окончательно приходит в себя: теперь перед Ванюшкой стоит обычный Спиридонов — суховатый, подтянутый, с начальственными складками у губ человек. Голос у него басовитый, движения четкие, сдержанные, он много выше и сильнее Ванюшки.

— Вы правильно сказали, Чепрасов, машина государственная! — подтверждает начальник автоколонны.

Да, теперь это тот человек, который дал Ванюшке машину, принял его на работу и который одним росчерком пера мог осчастливить его и Анку: «Дать квартиру. Спиридонов».

— Правильно, машина государственная, — сухо повторяет начальник. — В связи с этим прошу вас, товарищ Чепрасов, сдать машину Зорину. Я вас отстраняю от управления автомобилем. — После этих слов он поворачивается к Ванюшке спиной, решительно показывая этим, что вопрос исчерпан. Чтобы поставить окончательную точку, он громко обращается к пожилому шоферу:

— Товарищ Зорин, примите машину у Чепрасова. — И, по-прежнему не поворачиваясь к Ванюшке, скороговоркой бросает: — Так сдавайте машину, Чепрасов, сдавайте… Время не ждет!

Ванюшка молчит, молчит секунду, вторую, третью. Сквозь дощатые стены гаража слышно, как на далекой станции тонко и тревожно перекликаются паровозы.

— Так что же, Чепрасов! — не выдержав молчания, резко оборачивается начальник.

По лицу Ванюшки бродит задумчивая, мечтательная улыбка, словно он вспомнил о радостном, светлом, скуластое лицо юноши симпатично, добродушно. Сморщив нос, он коротко вздыхает, как вздыхает ребенок, когда ему покупают яркую, давно обещанную игрушку.

— Что такое? — сухо спрашивает Спиридонов.

— Машину у меня отнять нельзя! — с той же мечтательной ласковой улыбкой говорит Ванюшка. — Это моя машина! — И ясными глазами смотрит на Спиридонова, — Теперь у меня машину отнять нельзя. Нет такого человека, чтобы мог взять ее. Теперь она — моя. Работаем мы с ней.

Ванюшка бережно вынимает из кармана ключ зажигания в аккуратном клеенчатом футлярчике, который сшила ему Анка. На вытянутой руке подносит ключ к Спиридонову, тихо говорит:

— Вот ключ! Никому не отдам…

— Придется привезти из района тугоплавкий солидольчик! — вдруг вмешивается в разговор Валька Скаткова, до этого с молчаливым интересом наблюдавшая за Ванюшкой.

— Надо, Иваныч, привезти солидольчика-то! — неожиданно для самого себя поддерживает Вальку пожилой усатый шофер. — Время жаркое, опять же машин новых много…

— Ты слышишь, Спиридонов! — кричит Валька Скаткова. — Послушала я тебя сегодня, с души воротит… Вези солидол, пока плохо не стало!

Но Ванюшка теперь уже не обращает никакого внимания ни на Спиридонова, ни на Вальку, ни на усатого. Безоблачно, мечтательно улыбаясь, идет к машине, забирается в кабину, заводит мотор, выезжает в проход. Возле начальника Ванюшка останавливается. Полуоткрыв дверцу, он говорит мирно, тем же самым тоном, каким объяснял, что машина государственная:

— До райкома дойду, Василий Иванович, до области дойду, а солидол будет… Мое дело выигрышное — не для себя прошу! Подпишите путевку…

Начальник автоколонны Спиридонов подписывает путевку. Ее нельзя не подписать: Ванюшкины руки лежат на баранке гудящего автомобиля, стоят в молчаливом ожидании усатый шофер и Валька Скаткова, открытая дверь гаража голубеет.

Спиридонов бледен, веко левого глаза подергивается, пальцы дрожат. Как только начальник делает последний завиток кудрявой росписи, Ванюшка благодарит его коротким кивком головы… Важно покачиваясь, машина уходит из гаража, за ней вторая, третья.