Бесконечные «почему» оплели меня и лишили возможности отвечать. Я мог бы с головой окунуть ее в мои воспоминания. Но испугался, что она утонет.
Захлебнется в моей памяти. Мне исполнилось четырнадцать, когда я узнал, что сердце умеет метаться и прыгать. Стоит только светловолосому мальчику или его имени – Крис, Кристофер, промелькнуть где-то рядом со мной. Ему было столько же, сколько и мне, он носил клетчатый костюм и мои взгляды. И вздохи. И мечты.
В пятнадцать я поцеловал его и испортил настроение профессора. В восемнадцать я испортил свою жизнь, упав и разбившись на осколки в мужской постели.
Я не мог бороться с этим и молчал в ответ на ее «почему». Краснея жаром, покрываясь мурашками от зябкости.
Наверное, это и была моя вина. Все вместе – жар, сырость, скользкие взгляды людей, звон одинокой струны в моих ушах. Хотя я долго принимал вину за неудобство. Такое же, какое чувствовал один мой коллега, приходя на службу в разных ботинках. В черном и коричневом. «Неудобно», - стеснялся он под хихиканье сослуживцев. «Неудобно», - ежился я, молча переживая немые вопросы хрустальной девушки Элизы.
31 марта мне доказали, что это вина. И я признался судье – да, я виновен. Виновен.
Судья обрел сытое удовольствие, а с меня невидимая рука сорвала костюм вместе с исподним. Оказывается, вина умеет красть одежду, так же, как толстый полицейский украл мои письма и «люблю», а твой друг украл фамильные побрякушки и мою жизнь.
Тот, кто пять минут назад был бульдогом, стал урчащим котом. Он долго рассматривал меня, голого, и в глазах проблескивали смешки. Так смеются дети, когда видят бредущего одинокого нищего. Они кидают в него камни, и торжествуют над его убожеством.
Приговор был булыжником:
- В отношении таких, как вы, имеются варианты выбора наказания. И я уполномочен предложить вам такой выбор. Он прост – либо тюремное заключение, либо химическая кастрация. Вы понимаете, о чем я говорю?
Да, я понимал. В меня впервые заползла улыбка – мне предлагали свободу выбора. Из двух альтернатив. Не так давно я придумал математическую машину, цель которой проста как эта самая свобода. Машине предлагаются два вида информации. Она должна сравнивать и выбирать, одновременно решая задачу. Я представлял ее – вот у машины есть читающая голова, как у меня и у тебя, как у всех. И жизненный путь – прямой, как шоссе, по краям которого дубки и липки и тополя – факты. Машина-голова лениво ползет по шоссе и считывает, забирая в себя все, что может. У нее есть жизнь – математический алгоритм. И машина живет, думает, выбирает. Вот она остановилась, удивилась и шепнула – знаешь, я думаю тополь прекраснее дуба. Или наоборот. Я хотел создать машину, умеющую делать выбор. Самостоятельно, как должен был сделать я. Помню, носился со своей машиной, весь в горячке и восторге. Надеюсь, верю, - бормотал я каждому встречному, - это важно для нас всех!
Кто-то назвал новорожденную машину моей фамилией. А я вычитал занимательное слово – компьютер. И мечтал пересадить моего логического младенца в компьютерное тело. Машинный мозг, питающийся информацией обретет форму и… Когда-нибудь он заговорит и скажет – я выбираю. И чем тогда он будет отличаться от тебя или меня? Ведь он обретет свободу, а не свобода ли делает нас людьми?
А сейчас я сам стал машинной головой. Машиной-Тьюрингом. Смешно.
Судья прервал мою улыбку нетерпением:
- Итак, что вы выбираете?
Свобода обратилась в страх. Страх родился образом тюремного смрада. Я потерял способность думать, меня корежили воображаемые лица истощенных узников в кандалах. В серых робах, застывших гримасах отупения и равнодушия. Они гремят своими цепями и забыли, что когда-то были людьми. Они привыкают к вони, вшам, серым стенам, убивающим мир.
Видимо, я слишком долго тонул в тюремных ужасах, и судья прервал мою панику:
- От себя могу вам посоветовать второй вариант наказания. Вы будете жить, как жили, заниматься научной деятельностью. Все же общество ценит ваш вклад в науку Англии, открытия и изобретения в области математики, логики, теории информации. Ваши коллеги утверждают, что вы талантливый ученый и можете прославить нашу страну. Химическая кастрация путем ежедневного введения в ваш организм соответствующей дозы женских гормонов – эстрогенов просто снизит вашу потенцию. Она постепенно и безболезненно устранит мужскую половую функцию вместе с извращенным влечением. Но вы останетесь человеком, ученым, будете жить и работать, как привыкли. Конечно, под медицинским контролем.
Да, да, я хотел остаться человеком. Слово «химическая» вернуло мне тепло. Я любил химию, с первого курса в школе. А меня ругали педагоги… Ну почему, не понимаю, почему за любовь всегда ругают? Из-за любви к химии я убегал со скучных занятий, где я не узнавал ничего нового. Потому что ни геометрия, ни математика, не были тайнами, я понимал их. Мне было интересно другое – как например, из водорослей получить йод. Я чувствовал себя волшебником, потому что получал этот йод. Слюнявил учебники для старших курсов, измучил все тетради формулами. Мне было одиннадцать лет. А на меня жаловались и корили – неслух, непоседа! Постоянные замечания ровным острым почерком педагогов в журнал – не дисциплинирован, не слушает, витает в облаках. А в пятнадцать я нырнул в теорию относительности, мне было плевать на замечания. Я жил будущим, новыми открытиями… Я верил, что смогу сделать что-то важное для науки. Для людей.
Кастрация. Это слово я тоже узнал в школе. И оно отшвырнуло меня в средние века. Я видел гравюру – мы с приятелями проникли в библиотечный тайник и в книжку по истории. Там холодела жутью картинка – привязанный к столу голый узник, у которого инквизиторы щипцами вырывают мошонку.
- Кастрируют! – задохнулся любопытством и отвращением один мой друг и сжался.
И я сжался за трибуной, руки дернулись вниз, чтобы защитить…
- Выбирайте! – приказал судья, снова обратив меня в машину.
Тюрьма или химическая кастрация? Я не хотел быть отупевшей замурованной скотиной, я хотел оставаться человеком. И приносить пользу. И оживить мыслящую машину. Пусть ценой своего греховного влечения, по мнению судьи, живущего внизу моего живота.
Я выбрал химическую кастрацию.
Тогда я еще не понимал, что выбрал казнь.
Кара пришла ко мне следующим утром в виде стерильной сестры милосердия. Вокруг были врачи, но я видел только ее. Высокая, прямая, безапелляционная, как Фемида, она несла в руках лоточек.
У нее был абсолютно бесцветный, металлический голос. Теперь я знаю, как говорит набор медицинских инструментов. Как говорит мой палач – гормон эстроген. Прозрачная жидкость в крошечной ампуле.
- Дайте вашу руку, - приказала Фемида.
Укол был болезненным, но больно было не от стягивания резиновым жгутом. Не от иголки, дырявящей мою кожу. Чужеродное существо заползало в меня…. Я как будто воочию видел, как испуганно пытаются убежать лейкоциты. Как вопят о помощи андрогены. И погибают, потому что помощи ждать неоткуда.
В первые дни я ничего не чувствовал и даже немного воспарял духом.
- Вроде, не так страшно, - бормотал я своему отражению, оно кивало и подмигивало, - не унывай! Ты ведь жив, и копошишься в лаборатории, переговариваешься с формулами. Только ради этого стоит жить!