— Я никогда не говорил, что нанял Оливию по этой причине, — но вид у него виноватый.

— Ну, явно не из-за её способностей. С тем же успехом ты мог купить мне щенка или проститутку.

Повисает тишина, и до меня доходит, что глаза отца направлены не на меня.

Сердце обрывается в груди за мгновение до того, как его губы сочувственно поджимаются. Это как одна из тех убогих сцен из фильмов. Ну знаете, когда какой-нибудь мудак говорит что-нибудь ужасное о девушке, стоящей за его спиной?

Мой подбородок опускается, побеждённо упираясь в грудь. Я не могу повернуться. Не могу заставить себя взглянуть на неё. Но тихий возглас боли, изданный ею, всё равно раздирает меня на части.

— Я приготовила ваш омлет, Мистер Лэнгдон, — её голос чуть слышно дрожит. — Оставлю его на столе.

Она приближается к нам и равняется со мной плечами, опуская поднос, но никто из нас не смотрит друг на друга. Я удерживаю взгляд прикованным к трости, а она смотрит исключительно на моего отца.

— Что-нибудь ещё? — спрашивает она уже твёрже.

— Нет, всё хорошо, — спокойно отвечает папа. — Почему бы тебе не взять отгул, Оливия? О Поле я и сам позабочусь.

На кончике языка так и вертятся слова о том, что я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Но мне хочется, чтобы об этом ему сказала Оливия. Мне хочется, чтобы она сказала ему, что находится рядом со мной, потому что хочет, а не из-за денег. Мне хочется, чтобы она рассказала ему правду о завтраке и о прошлой ночи.

Разумеется, она ничего не говорит. И могу ли я вообще удивляться, после всех этих слов, что она услышала? «Ты с тем же успехом мог купить мне щенка или проститутку».

И как-бы по-мудацки это не было, всё-таки… я был не так уж и далёк от истины. Вся эта её доброта, то, как она изображала из себя товарища по тренировкам, уютное время за книгами у камина, даже поцелуи — разве все эти моменты не ради меня? Всем в этой комнате ясно, что я в ней нуждаюсь гораздо больше, чем она во мне.

Рискованно бросаю на неё косой взгляд. Облегчение, отразившееся на её лице от предложения взять отгул, ни с чем не спутать.

— Спасибо. Я была бы рада.

И вдруг, всего на секунду, я проникаюсь ненавистью к ней. К ним обоим.

— Насладись своим выходным, — говорю я, бесцельно постукивая себя тростью по ноге. Она переводит на меня взгляд, и я решаюсь на убийство. — Знаешь, раз уж у тебя есть немного времени на себя, может, стоит наверстать упущенное в светской жизни, которую ты оставила в Нью-Йорке? Позвонить старым друзьям. Чем там занимается Итан? Могу поспорить, ему не помешала бы небольшая доза твоей ласки и заботы.

Я жалею о сказанном, едва слова вылетают из мего рта. Пусть я и не знаю, что за чертовщина случилась между ней и Итаном, мне всё равно известно, что эта тема болезненна, и я очень даже сознательно посыпал солью ту рану.

За последние несколько лет я привык быть подлым, но сейчас явно пересёк границу жестокости. Я заслуживаю пощёчины, однако вспышка яростной боли в её глазах намного хуже. Она выскакивает за дверь, прежде чем я успеваю извиниться.

Всё вдруг взрывается болью. Нога, нос, голова. Сердце.

— Что это было? — спрашивает отец, похоже, нервничая. Интересно, начинает ли он понимать, что его коварный план по «исправлению» меня с помощью светловолосой принцессы способен принести больше вреда, чем пользы?

— Ничего, — бормочу я. Всего лишь я, ведущий себя как чудовище — ничего необычного.

После обеда отец уезжает. Не понимаю, зачем он вообще потрудился приехать. Перелёт из Бостона в Портленд занимает больше времени, чем отправка его унылого ханжеского сообщения, которое, по его мнению, мне в данный момент необходимо.

Я как-то бестолково соглашаюсь с тем, что «подумаю дважды» перед тем как отправляться во Френчи в моём «состоянии». Не утруждаю себя объяснениями ему, что этот поход в бар после стольких лет одиночества — мой самый человечный поступок за очень долгое время. И, конечно, не говорю ему о своей озабоченности тем, что это никак не связано с самим баром и девушкой, ждущей в нём.

Я не сталкиваюсь с Оливией до конца дня. Оставляю дверь приоткрытой, чтобы знать, когда она выйдет, но, насколько я понимаю, она так и не покидает своей комнаты.

Отец присылает сообщение из аэропорта. «Не забудь, что я дал Оливии выходной. На ужин ты предоставлен самому себе».

Я недовольно фыркаю. Почему всем вокруг кажется, что я, некогда пригодный для защиты страны, не в состоянии сейчас даже сварганить сэндвич?

Задумываюсь о том, чтобы рассказать Оливии об Аманде и Лили. Подумываю рассказать ей обо всём: о войне, о том, как Алекс умер из-за меня, как его жена и дочь остались совсем одни… Но, если я расскажу ей сейчас, это будет походить на оправдание. На просьбу пожалеть.

Никто не знает о ежемесячных чеках, отправляемым Скиннерам. Мне не хочется никого вводить в заблуждение. Не хочу, чтобы Оливия считала меня героем. Её настигнет разочарование.

Я не силён в готовке, однако делаю сэндвич и открываю банку с супом. Впервые с тех пор как Оливия приехала в Мэн, я ужинаю в уединении — унылое, одинокое занятие за кухонной стойкой.

После, помыв посуду, я наливаю в тарелку оставшийся суп и делаю ещё один сэндвич. Индейка, никакого майонеза, много сыра — всё как любит Оливия, — и бутылка воды.

Жалкое предложение мира. Но я всё равно отношу сэндвич наверх. Закрытая дверь не беспокоит меня.

Но звук тихих всхлипываний почти убивает. 

Мы с Полом не говорим о том, что случилось.

С визита его отца прошло почти две недели. Две недели с тех пор как он потерял контроль над своим внутренним тираном, а моя убогость, скрывающаяся глубоко в недрах моей личности, пала его жертвой.

Всё стало странным. Знаю, ему кажется, что я злюсь на него. После стольких лет отношений с Итаном я научилась распознавать знаки. Он говорит с осторожностью, будто ждёт, что я взорвусь и вызову его на разговор о давнопрошедшем.

Но, несмотря на то, что сигналы, выдаваемые Полом, присущи всем парням, наша ситуация отличается от моих размолвок с Итаном — например, когда он разговаривал с какой-нибудь суперкокетливой сисястой девушкой на двадцать минут дольше положенного или когда опаздывал забирать меня, потому что они с Майклом заигрывались в «Call of Duty» (не один раз). Итан всегда был готов к бою. Мы оба знали, что грядёт мини-взрыв, и заручались боксёрскими перчатками.

А Пол… его настороженность отдаёт затравленностью. Словно он не просто ждёт, что я взбешусь и швырну свои щипцы для завивки ресниц в порыве праведного женского гнева. Нет, он готовился к чему-то другому.

Будто ждёт, что я уеду.

Мы оба как можем притворяемся, что того дня никогда не было. Делаем вид, что он не умалял моего присутствия перед своим отцом, будто он не отпускал недвусмысленных слов о том, что я всего лишь симпатичная задница, не значащая для него ровным счётом ничего. Я притворяюсь, что мне всё равно. Он притворяется, что ему всё равно.

Как я уже сказала, всё странно. Напряжённо. Кошмарно.

Задумавшись, я споласкиваю обеденные тарелки и убираю их в посудомоечную машину.

— Хочешь поговорить?

Испугавшись, я чуть не роняю стакан с водой.

— Линди! Прости, не знала, что здесь кто-то есть.

Пожилая женщина фыркает.

— Наверное, потому что ты избегаешь меня. И Мика.

Я не отрицаю.

— Это значит «нет» на предложение поговорить? — интересуется она.

Я пожимаю плечами. Мы молчим, пока она по давно устоявшемуся алгоритму настраивает миксер от «KitchenAid» и вытаскивает сахар и муку.

— Я в настроении заняться выпечкой, — произносит она. — Выбирай.

Дважды меня спрашивать не приходится.

— Шоколадную стружку?

Линди закатывает глаза, но улыбается.

— Скучно и просто. Раньше, когда я давала выбирать Мистеру Полу, это всегда был какой-нибудь сложный пирог или торт с тремя разными начинками.