— Вот ты где, Морева! — В землянку протиснулся старший сержант с автоматом на груди и противотанковой гранатой, оттягивающей ремень до паха. — А вы чего расселись? А ну, быстро в роту!

Солдаты по одному стали выходить из землянки.

— Капитан с ног сбился, тебя ищет, — сказал сержант. Девушка тряхнула короткими кудрями.

— Пусть ищет, умней будет, а то давеча опять орал, пистолетом грозился…

— Не лезь под горячую руку, ты его знаешь. Танки прут, а ты со своими ранеными… — Он неприязненно покосился на Тимича. — Тебя к артиллерии насовсем прикомандировали или как?

— А ты не видел, чего творилось? Хорошо, наша рота подоспела, а то бы всех перекрошили.

— Ну рота — ладно. А ты чего? Сделала дело и давай к своим.

— У них санинструктора убило.

— Найдут без тебя. Капитан, знаешь, как переживает…

— Нужны вы мне со своим капитаном! — Она резко встала, надела шапку, поправила ремень санитарной сумки. — Вот захочу и насовсем у них останусь! А что, лично приказ командира полка — не хочешь? Чего глядишь? Может, мне здесь нравится!

Старший сержант посмотрел в сторону Тимича.

— Да это ж салаги. Молоко на губах не обсохло.

— Ну и что? Может, мне ваши матюки слушать надоело, с культурными людьми хочу побыть! — Она в самом деле метнула на Тимича взгляд, полный жгучего интереса. — Ладно, иди уж, верста коломенская!

Они вышли вместе. Рядом с Тимичем кто-то стонал и просил пить. По развалившимся глиняным ступеням скатился Гречин, долго осматривался, пока разглядел Тимича.

— Ты тут! А я, понимаешь, людей послал землянку раскапывать. Думал, тебя засыпало…

— Пехотинцы перенесли. Николай, тут у них такая девушка….

— Перевязку сделали?

— Да черт с ней, с перевязкой, ты слушай сюда…

— Наши недалеко, в землянке взвода управления, лежат. От батареи человек десять боеспособных осталось. Вот, Жорка, что такое война. Болит у тебя?

— Перелом. Говорят, хуже ранения.

— В госпитале отоспишься, отъешь ряшку. Может, еще и женишься. Да, чего ты тут насчет какой-то девушки…

— Ничего. Что там на огневой? Отбились мы? Чего ты молчишь? Если тихо, значит, отбились. А бой-то идет! Я ведь слышу. Только не пойму где…

В землянке стоял полумрак, и Тимич никак не мог разглядеть выражение лица комбата.

— Понимаешь, Жора, — сказал наконец тот, — пехотинцы, конечно, молодцы, классно сработали… Танков в данный момент на нашем участке тоже нет… — Он вдруг повернулся и сам приблизил свое лицо к Тимичу: — В тылу стреляют! В нашем тылу орудия бьют! А связь не работает, все кабели гусеницами порвали, не могу связаться с дивизионом. Бойцы говорят, будто батареи Самойленко и Левакова раскатали по бревнышку! Теперь вот в тылах неизвестно что. Может, откуда-нибудь со стороны ударили?

Оба с минуту прислушивались к канонаде.

— Коля, прикажи поднять меня наверх, — попросил Тимич.

— Не валяй дурака.

Гречин быстро ушел. Тимич откинулся на спину, прикрыл рукой глаза. Толкая друг друга, в землянку ввалились раскрасневшиеся от мороза Носов, Уткин, Грудин, Кашин и Моисеев, наперебой занимали места возле печки.

— Кашин, чтоб печка была в порядке, не то наш взводный дуба даст.

Кашин — все, что касалось еды или тепла, он выполнял проворно — выскочил наружу и через минуту вернулся с патроном под мышкой. Тут же, на глазах у Тимича, треснули гильзой о деревянный столбик, достали миткалевый мешочек с порохом и принялись совать в печку длинные желтые макаронины.

— Матчасть приведите в порядок! — недовольно произнес Тимич. Пока что он здесь был командиром…

Все промолчали.

— А у Кашина морда в крови! — грустно заметил Моисеев. Кое-кто нехотя повернулся.

— Из уха текет, — определил Гусев, — обыкновенное дело. Рот надо раскрывать, когда стреляют!

И опять замолчали, сонно глядя на огонь. Только Моисеев сидел бледный, как давеча, когда убило Сулаева, пускал слюни. Его опять тошнило.

Осаживая на полном скаку, подъехал верхом командир дивизиона, соскочил с лошади, согнувшись, втиснулся в землянку.

— Загораем? Ничего сидите.

Свои и чужие потеснились, уступая ему местечко возле тепла, но он не сел, стоя шарил глазами по нарам, заваленным ранеными. Вернулся Гречин, доложил обстановку. Личный состав, по его словам, приводил в порядок материальную часть…

— А сколько у тебя орудий осталось? — спросил с надеждой Лохматов.

— Одно, — ответил Гречин. — Да еще у одного хотим ствол опилить. Может, что и получится.

Помолчали. В свете потухающих огней и без того красное лицо Лохматова казалось багровым.

Отогревшись, семеро оставшихся в живых артиллеристов ушли пилить ствол пушки. Лохматов присел на скамью.

— Скверное дело, мужики. Немцы прорвались.

— Как?! — воскликнули оба лейтенанта.

— Вот так! Прорвались, и все. Не так много, правда, но у нас в тылу и того нет. Солдатам об этом знать не обязательно, а вам говорю.

Гречин свистнул.

— Так вот откуда гром!

— Да, оттуда. Громят тылы. Возможно, штаб дивизии. Я пытался связаться с полком — бесполезно. Гусеницами все линии порвали.

— Как же все это случилось, товарищ капитан? — спросил Тимич.

— Как случилось? — Лохматов крепко потер переносицу, будто хотел снять многодневную усталость, но не снял, не сумел снять, долго шарил по карманам — искал папиросы. Он думал о тех, кому обязан был, видимо, рассказать сейчас о том, что произошло час назад на второй батарее. Очень скоро они узнают об этом сами, но узнают скорей всего не так, как было на самом деле — Самойленко любой комиссии докажет, что был прав, открыв стрельбу без приказа, и тогда комиссия сделает вывод… Почему же ему, капитану Лохматову, презиравшему мнение других, стало вдруг небезразлично, что о нем думают эти два молодых человека, почти мальчики, совершающие в военном деле лишь первые самостоятельные шаги? На этот вопрос он пока что не мог ответить и самому себе. Просто что-то случилось с ним, старым холостяком, полгода назад ясным летним днем. Удивительно, но именно сейчас он особенно отчетливо вспомнил приезд этих парней в свой, тогда еще зенитный артдивизион, охранявший железнодорожный мост через Пухоть. Лейтенантов было трое — худенькие молодые люди в щеголеватых фуражках с фантастически высокими тульями, тесными для их спортивных плеч кителями и одинаковыми, купленными в одном военторге желтыми клеенчатыми чемоданами в руках. Оповещенный по телефону об их прибытии, Лохматов заметил лейтенантов издали и долго рассматривал их в бинокль. Свернув с дороги, они шли напрямик через некошеный луг и собирали ромашки. После, на батарее, Лохматов у них ромашек не заметил — скорей всего, растерявшись при виде женского общества, они выбросили цветы, а вот то, что перед самой батареей они начищали сапоги рукавами новых кителей, заметил, но промолчал….

Старшим по званию среди них был Гречин, но самым привлекательным все-таки Андрей Гончаров. Для товарищей потому, что был развит, начитан, умен, инициативен, для баб потому, что был просто чертовски красив…. Через месяц Лохматов рассчитывал дать ему батарею взамен никудышного Самойленко, но ровно через неделю после прихода лейтенантов дивизион из зенитного был превращен в полевой, женщины в срочном порядке рассортированы по постам ВНОС, и на батареи начали прибывать мужчины.

Нелепая смерть Андрея потрясла Лохматова, повидавшего всякого на своем веку. Андрей… Капитан, как сейчас, видел его вьющиеся, вероятно, очень мягкие на ощупь волосы, тонкие орлиные брови и большие серые глаза, которые он для солидности всегда немного прищуривал. А эта его такая чистая, как родник, и короткая, как майская ночь, любовь к санинструктору Рогозиной! Конечно, как командир, Лохматов обязан был прервать эту связь, но почему-то не сделал этого. Почему? Может быть, именно потому, что она была по-настоящему чистой, а ему, бывшему беспризорнику, не часто случалось видеть любовь двух людей, не замутненную человеческими слабостями. Наверное, он из-за этого тогда не помешал им. Скорей всего тогда в нем впервые проснулось чувство, несовместимое с профессией военного, — жалость…