— Они это ценят, помни мои слова, — Лика решила немного просветить меня. — Мужик совсем по-другому к тебе относится, зная, что ты с ним по любви.

— Да какая любовь! — рассмеялась я. — Он же понимает, что ты с ним не просто так. Завести домашнее животное и содержать его — это разве любовь?

— Значит, по-твоему, я — домашнее животное? — со злостью в голосе спросила Лика.

— Что ты! — я картинно всплеснула руками. — Я к тому говорю, что он должен окружить тебя заботой и вниманием.

— Да, ты права, — успокоилась Лика. — Но ты и вправду меня не ревнуешь?

Этого вопроса я не ждала, но попыталась собрать ускользающие мысли.

— Нет, — прозвучал мой равнодушный голос. — У меня совсем другие планы на ближайшие десять лет.

По счастью, Лика была уже сильно пьяна и не стала развивать щекотливую тему. Вскоре мы уже почти не вязали лыка, и я предоставила ей как хозяйке самой убирать со стола, а сама добралась до своей комнаты на втором этаже и, почистив зубы, моментально уснула, едва коснувшись головой подушки.

Было уже темно, когда я спустилась вниз, в помпезный холл, сверкающий огнями хрустальных люстр. Брюхо повернул голову в мою сторону и кивнул. Рядом с ним сидели Воха и Альбинос. Они едва удостоили меня беглыми взглядами. Я поздоровалась и прошла на кухню, где суетилась аккуратная полная женщина лет сорока пяти на вид. Лика тоже была здесь, ее лицо никак не отражало последствий дневной выпивки, разве что кожа под глазами приобрела легкий сиреневый оттенок. Лика была почти не накрашена.

— Привет, — сказала я и посмотрела на домработницу. — Я Анна.

— Это Тася, — представила женщину Лика. Тася кивнула.

Таким ли я представляла себе рай, подумала я. Вряд ли. У меня было чувство застывшей под горлом тяжести. Совершенно беспричинной, на первый взгляд, но я понимала: если здесь и находится рай, то чей–то другой.

— Как спалось, Анна? — громко спросил Брюхо.

— Замечательно.

— Покормите Аню, девушки, — любезно распорядился Брюхо.

— Спасибо.

Я ела за небольшим мраморным столиком, стоявшим на кухне, у самого выхода на веранду. Такой удобный стол, его легко протирать мокрой тряпкой, почему–то думала я. Аппетита у меня не было напрочь, и вскоре я переместилась на мягкий уголок в просторном зале, рядом с которым помещался круглый салонный столик. На столике лежали какие–то журналы, которые я стала бездумно листать.

К Брюху прибыли новые гости — двое мужчин с внешностью эмигрантов из бывшего совка и понтами стопроцентных арийцев. Я таких уже насмотрелась осенью, разъезжая с Брюхом по его стрелкам. Отчего–то сейчас эти люди раздражали меня больше, чем раньше. По обрывкам разговоров, долетавших до меня, я поняла, что визитеры приехали на машине из Германии, и речь у них идет об организации эскорт-сервиса в Мюнхене. Может быть, жизнь вообще всех людей — сплошное дежа вю? Отчего это я воображаю, будто бы она бывает чем–то другим, ярким и прекрасным?

Воха важно говорил о работе эскорта — гости почтительно слушали его и задавали вопросы. Видимо, они собирались стать пайщиками нового предприятия. Брюхо любил работать по такой схеме, и сейчас еще два кирпичика лягут в основу его здания, надежно зацементированные жадностью и азартом. А что использовать в качестве стимула для людей мне самой, собирающейся наладить свою структуру? Я уже давно думала над этим, и, сравнивая, приходила к выводу, что неформальные стимулы Брюха, должно быть, намного действеннее, чем зарплата и бонификация по Филиппу Котлеру.

В мире вряд ли найдете вы город, равный Вене в отношении архитектуры. Кто–то великий назвал архитектуру застывшей музыкой, и я каждый раз, гуляя по Рингу, убеждалась, что лучше выразиться невозможно. Что еще добавить к этому? Как передать великолепие Венских дворцов и площадей, да и надо ли это делать? Я проходила вдоль этих прекрасных стен, заглядывала в места, открытые для доступа широкой публики, а на душе у меня становилось все тоскливее, будто бы я заведомо направляюсь в тупик, и только инерция движения не дает мне оборвать бессмысленную трату времени.

Еще в Москве я сформулировала для себя жестокую истину, согласно которой мир стремиться ограбить меня, или поиметь. В Вене к этому безрадостному ощущению прибавилась красота. Безупречные формы, прекрасные фразы и стихи, бессмертная музыка, — все это существовало рядом с голой и неприглядной формулой номер один, и вовсе не собиралось помогать или спасать. Ни меня, ни кого–либо другого. Красота была чем–то вроде приправы к отвратительному кушанью. Мы питаемся, потому что без этого не выжить, но без соли, специй и соусов чем была бы наша трапеза? Так и жизнь, сама по себе пресная и жесткая, лишь в присутствии красоты может казаться осмысленной.

И вот на афише я увидела, что в опере дают «Don Jeovanni» великого Моцарта, и решила на практике проверить свои формулировки. Не то, чтобы по наивности я надеялась на некий катарсис, способный очистить душу и переменить мои взгляды на жизнь, но именно в Вене все составляющие красоты как смысла существования сходились воедино, и в этом таился некий высокий соблазн. Я попыталась заманить в оперу Брюхо, но у него был запланирован ужин с кем–то очень важным, кажется, владельцем местного футбольного клуба, особняк которого располагался по соседству. Лика посмотрела на меня, как на прокаженную, и предложила вместо оперы пойти «позажигать» в модную дискотеку.

Альбинос отговорился полным отсутствием слуха, но любезно предложил в мое распоряжение свой «фольксваген», за что я была ему весьма благодарна. Воху же приглашать я попросту не имела желания, да и он вряд ли обрадовался бы моему обществу даже на один вечер.

В общем, я целый день потратила на свой туалет, потом впопыхах мчалась в торговый центр выбирать новые туфли, потому как оказалось, что старые перестали сочетаться с моим единственным вечерним платьем, — словом, это был хлопотный и непривычный для меня день, но в конце его я объявилась на платной парковке вблизи оперы в таком виде, что мне пришла в голову вот какая мысль:

Никогда раньше я не выглядела лучше, чем сегодня, и вряд ли когда-нибудь смогу стать красивее.

Словом, София Буренина этого весеннего дня была апофеозом всей моей биографии, такой непростой, даже дурацкой, если хотите.

И я вдруг решила, что сегодня встречу свою настоящую любовь. Так подействовала на меня Вена, погода, весна, высокие каблуки…

Сознательно умалчиваю о Моцарте, ибо не мне о нем рассуждать…

В общем, там есть сцена, когда Командор уже приближается к любовникам, и Дон Джованни остается наедине перед собственной судьбой, которой он всегда бросал вызов. И всегда побеждал, кроме этого, единственного раза. Ни любовь, ни гордость, ни шпага не спасают его, и я вдруг заплакала, когда поняла, что мне тоже придется когда–нибудь изведать ужас этого последнего свидания с судьбой. Я тоже изворачивалась, хитрила, соблазняла, едва ли меньше, чем Дон Джованни, и значит, в чем–то мы с ним родня. Пусть правила им безумная страсть, а мною банальный расчет, но в конечном итоге мы оба всего лишь самоутверждались, и по логике искусства нам уготован печальный финал.

Косметика, которой я пользовалась, была слишком дорогой и качественной, чтобы подвести меня, когда под шквал аплодисментов поднялся занавес и огромные люстры из Сваровского хрусталя осветили великолепный зал оперы. Внезапно я ощутила на себе взгляд, и, подняв мокрые от слез глаза, поняла, что мне улыбается из–под очков молодой азиат в элегантном костюме и шелковом галстуке.

Он сказал какую–то длинную фразу по-немецки, в которой я разобрала только слово «музыка». Кажется, он, как и я, оказался в опере без компании. Я извинилась и попросила его перейти на английский. Оказалось, что его английский был куда совершеннее моего собственного.

— Ирми, — представился он.

— Софи, — растерянно проговорила я, совершенно забыв, что нахожусь в Европе под чужим именем.

— Твоя реакция на Моцарта не может оставить равнодушным, — снова улыбнулся он.