И поэтому настроение мое тоже разнилось с цветущей апрельской местностью, по которой я ехала в Линц и дальше — в Германию. Еще несколько лет назад я была бы безумно счастлива, разъезжая вот так свободно по странам, куда мне был запрещен въезд. Но видимо правда заключается в присказке, по которой человеку достается нечто хорошее именно тогда, когда в нем пропадает нужда. Я не знала, что делать со своей свободой, с отсутствием любви и деньгами, количество которых позволяло мне пару-тройку раз перекусить, заправить машину, да переночевать несколько ночей в скромной гостинице. И что будет со мной потом?

Хотя вокруг меня сменялись один за другим прекрасные пейзажи, в долинах росли весенние цветы, а на холмах высились древние замки, я уже знала, что люди здесь живут гораздо однообразнее, чем у нас в России. Все они озабочены тем, чтобы не потерять работу, все законопослушны и приучены платить налоги. Их ждет достойная старость, покрытая медицинской страховкой, большинство из них откладывает деньги, чтобы раз в год путешествовать, а хорошие дантисты будут поддерживать их улыбку до самого конца. И по большому счету, мне совершенно не о чем и незачем разговаривать ни с одним из них. И для чего тогда я забралась столь далеко от дома?

Нюрнберг находится в нескольких сотнях километров от австрийской границы. Я приехала в него вечером и по указателям добралась до старого города, окруженного крепостной стеной. Как раз пригодилась моя короткая шубка, в которой я прилетела из Москвы — было холодно не по-весеннему, и на узких средневековых улицах почти не встречались прохожие. Люди, правда, сидели в ресторанах, кофейнях и пивных, так что сквозь стекла этих заведений я могла созерцать их веселые беззаботные лица. Или они только выглядели для меня такими, потому что я сама была праздной чужестранкой в этом произвольно выбранном месте…

— Ты потрясающе выглядишь, — сказал писатель, когда мы, наконец, встретились.

— Ты тоже совсем не изменился, — соврала я, глядя на мешки, набрякшие у него под глазами, и на обвисающие, как у старого пса, брыли.

Честно говоря, японец Ирми был намного ближе к моему идеалу мужчины, да только что о нем вспоминать. Зато писатель буквально раздевал меня взглядом, и я приготовилась к тому, что он потащит меня в гостиницу, даже не вспомнив об ужине.

— Ты не голодна? — все–таки поинтересовался он.

— Сегодня я только завтракала.

— А! — разочарованно сказал он. — Ела когда–нибудь суп из бычьего хвоста?

— Как–то не приходилось.

— Ну, пойдем, угощу тебя.

И мы направились в многолюдный ресторан, где народ занимал едва ли не все деревянные лавки перед рядами грубых, но прочных столов. Официанты в белых передниках без промедлений приняли заказ, и мы стали пить пиво, ожидая, пока приготовится загадочный суп.

— В Германии люди приходят, чтобы поесть именно в такие места, — писатель сунул в рот коричневую душистую сигарету и смачно затянулся. — Здесь нет ничего гламурного, никаких изысков интерьера, музыки и прочей шелухи. Все предельно конкретно — ты пришел питаться, вот и набивай желудок.

— Тяжело тебе здесь, без духовной–то пищи?

— Не валяй дурака, — буркнул он. — Уже тридцать лет меня интересует лишь материальная сторона жизни.

— Хотелось бы на тебя взглянуть в семидесятом, — сказала я.

— Тебя тогда еще на свете не было, — напомнил он, усмехаясь, — и это к лучшему. Потому что такого супа, встреться мы тогда, ты бы не отведала.

— Аргумент железобетонный, — признала я.

Вскоре перед нами поставили тяжелые глиняные плошки, от которых шел изумительный пар. То, что суп действительно варили из хвостов, стало ясно, когда я обнаружила в нем круглые кости, как из позвоночника. Мясо внутри этих косточек оказалось изумительно нежным, и мы настолько увлеклись поглощением густого ароматного варева, что разговор наш надолго прервался.

После этого ночную прохладу я уже перестала ощущать, и мы шли пешком по ночному городу в отель, куда съехались матерые Пен-клубовцы на свой очередной симпозиум. В принципе, я запомнила этот вечер еще и потому, что, глядя на писательские лица, проникнутые собственным величием, мне и самой захотелось взять в руки перо и что–то значительное сочинить. Мой спутник общался с кем–то из знакомых (они все друг друга знали в Пен-клубе), а я сидела за коктейлем в гостиничном холле, слушая живые звуки рояля, на котором играл пожилой музыкант в смокинге. И впервые за долгое время я поймала себя на том, что думаю не о деньгах, и не о людских отношениях, и не о своем месте в этом мире, а просто мечтаю о высоком и прекрасном. И это было здорово!

Пен-клуб — это такая элитарная структура, куда не впускают молодых, или там недостаточно прославленных авторов, поэтому мирок сей организации весьма специфичен и преисполнен снобизма. Мой любовник был его старожилом и знал о нем практически все — так что мне повезло оказаться рядом с ним в такой обстановке. Он рассказывал мне истории и сплетни про знаменитостей, вроде Кундеры или Павича, развлекал меня поездками в разные примечательные места Франконии, так что я и не заметила, что пролетели несколько дней этой фантастической жизни, прежде далекой от меня, как звездный свет. Когда–то я была очень книжным ребенком, для которого мир замыкался литературой и спортом. Эти времена безнадежно канули в прошлое, но когда оказалось, что мне вроде бы не надо было ежечасно заботиться о хлебе насущном, я почувствовала, что вполне могу быть счастливой, только слушая музыку, разговаривая, путешествуя. То есть, еще могу оставаться нормальным человеком, а ни какой не гетерой.

И тут черт меня дернул позвонить в Москву.

Собственно, я не могла, да и не хотела забывать, что в нашей столице у меня остался бизнес, и я звонила домой еще из Австрии. Потому что бизнес — это такая штука, которая всегда с тобой, где бы ты ни находилась, ну, как ребенок, что ли, для тех, кто не в курсе.

Голос Бориса Аркадьевича звучал на грани срыва. Зная его спокойный характер, я поначалу просто расстроилась, а потом уже до меня дошло реальное положение вещей. В общем, у моего директора закончились деньги — какая банальность! Ремонтная смета вышла из расчетных рамок, требовалось платить какие–то налоги, взятки пожарникам и санэпидемстанции, — словом, рутина, знакомая каждому предпринимателю, теперь добралась до «Терамитема», и его неопытный в подобных делах директор попросту растерялся. Он там в Москве был совершенно один в противостоянии всем навалившимся проблемам, пожилой, нервный, и он отчаянно звал меня домой.

Я успокоила Бориса Аркадьевича, как могла, пообещала достать денег до следующего месяца — и разорвала связь.

Собственно, я подсознательно была готова к чему–то подобному. Ведь не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы предвидеть весенний рост цен на стройматериалы и работу. Смета предстоящих расходов составлялась нами впритык, а это всегда чревато разными нестыковками и форс-мажорами. Тем более, что Борис Аркадьевич в жизни не управлял ни одной фирмой, а в его возрасте научиться этому было проблематично. Я даже не ругала себя за наивность — у меня и выбора–то не было. Но расхлебывать последствия нашей неопытности предстояло именно мне, и я вдруг поняла, что унылое настроение и невеселые мысли были вызваны именно предчувствием вот такого звонка в Москву. То есть, я всю эту весну знала, что неприятности не заставят долго себя ждать, и — увы — я не обманулась.

Как раз в этот день мы с писателем собирались отправиться в собор, который был свидетелем заключения мира между католиками и протестантами. Произошло это в 1532 году, и с тех пор могущественная римская церковь предоставила последователям Лютера право исповедовать христианство в их собственной редакции. Еще вчера мое воображение было бы целиком занято картинами, которые рисовал передо мной писатель: собрание немецких князей, готовых умереть за свою веру, могущественный император Карл, скрепя сердце, подписывающий ненавистное ему соглашение, папский легат, встревоженный нашествием турок, и настаивающий на мире между христианами…