— А вдруг он здесь?

— Разве Рустем похож на идиота?

— В тюрьме сидят не одни идиоты, — возразила Салли, и мне было тяжело отрицать справедливость ее слов.

Поскольку китаянке не грозил тюремный срок, на ней не лежала печать обреченности, поразившая меня при свидании с Эдиком, и общение с ней далось мне просто и легко. Мы договорились созваниваться и переписываться в будущем, и после этого больше ничего не удерживало меня в Кёльне.

Признаться, Германия как–то до сих пор ассоциируется у меня с тюрьмами или близостью таковых. Такое впечатление об этой стране конечно же несправедливо, да только я здесь пишу не объективный отчет о путешествии, а правду о своей жизни. Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, когда я скажу, что вечером этого же дня, вручив хозяйке ключи от квартиры, села за руль и пересекла бельгийскую границу сразу за Аахеном. Вновь на душе моей было пусто и легко, а впереди раскинулась настоящая Западная Европа.

Немецкие указатели сменились на французские, пейзажи тоже неуловимо поменялись, и я чувствовала себя счастливой, углубляясь в страну, ни один житель которой даже не подозревал о моем существовании.

Я проехала Льеж в сумерках, и дорога теперь казалась мне уже не столь привлекательной, сказывалась и усталость после дня сборов и хлопот. Заправляя машину, я зашла в магазинчик, совмещенный с придорожным кафе, купила минеральной воды, сняла с полки атлас дорог. Оказывается, передо мной лежала дорожная развилка: южная трасса через Немур и Монс уходила во Францию и вела до самого Парижа, средняя через Брюссель вела к морю, а северная шла до Антверпена и далее уходила в Голландию на Роттердам.

Самое время задуматься. Я всю жизнь мечтала побывать в Париже, и теперь до него оставалось часов восемь-десять езды. Также меня влекло и к морю, которым как бы заканчивалось мое стремление на запад. Северная дорога тоже могла привести к морю, пусть и на час-другой позже, но, помимо этого, она оставляла возможность направиться в Роттердам, где я могла бы встретиться с Эриком.

Я глубоко вздохнула и поехала на север. Наступала летняя ночь, шоссе вело меня сквозь леса, покрывающие Арденнские холмы, и ночные насекомые десятками находили смерть на лобовом стекле «Фольксвагена», отчего обзор вскоре совсем испортился — не помогали и дворники вкупе с омывателем стекол. Немного не доехав до Антверпена, я остановилась в придорожном мотеле и уснула без снов, без забот, и без мыслей о будущем.

Проснулась, как новорожденная, от солнечных зайчиков, играющих на стене. Я так устала накануне, что даже не задернула шторы. Широкое окно находилось рядом с кроватью. Я подошла к нему и выглянула в лес, полный птичьего гама, летнего тепла, утренней свежести. Метрах в пятнадцати от меня, у ближайшего дерева стоял маленький олень и что–то жевал. Это был такой же лиственный лес, как и у меня на родине, только никто не привязывал здесь к березам банок, чтобы набрать сок, и уж тем более, никто здесь не ссал в эти банки. И мне захотелось вдруг поплакать, уткнувшись в подушку, но я пересилила это желание, собралась, позавтракала — и направилась в Антверпен.

Мировая столица бриллиантов была солидной и неторопливой. Могла себе позволить неторопливость и я. Так впервые я начала знакомство с чужим городом без мыслей о продажном сексе и поисков работы. Чудо, как это было хорошо — рассматривать полотна Рубенса в музее, а потом обедать, выбирая мидий из чугунка, запивать их местным бочковым пивом.

Пройдясь по центру, я поселилась в гостинице, вполне приличной, но и не слишком крутой — как раз такой, чтобы из нее хотелось выйти в город, но было бы приятно возвращаться ночевать.

Вечер был ленивый и теплый, каким он и должен быть в июле.

Интересно, найду я здесь какой–нибудь ночной клуб, или уютный бордельчик, вяло пронеслось в голове. Мысль о проституции не показалась дикой — опять я знала, что, если перестану искать это дежа вю, то распрощаюсь с молодостью… Когда–то казалось все это гадким, и я насиловала себя, принуждая заниматься этим, теперь же времена изменились, и места, да и я сама.

Что бы там ни было, но работать на Западе было куда как легче и приятнее, чем в России: клиенты почти никогда не проявляли тяги к насилию, предпочитая, чтобы больно делали им. От них обычно пахло одеколоном, а не потом, и почти никто даже не заикался насчет того, чтобы заниматься чем бы то ни было без презерватива.

Я вышла на набережную Шельды, которая лишь немногим уступала по ширине Рейну у Дюссельдорфа. Противоположный берег был размыт сумерками, но дальше по течению на нем проступали силуэты доков и морских кранов. Порт работал и ночью — во всяком случае, прожектора погрузочных площадок горели ярким синеватым светом. А на стороне центра, где я шла вдоль берега, таилась своя ночная жизнь: здесь располагался квартал красных фонарей.

Впервые в жизни я оказалась в таком месте, до этого мне только приходилось слышать разговоры своих продвинутых коллег о подобных вещах. Еще я где–то читала про знаменитый квартал в Амстердаме и Риппербан в Гамбурге. Но все это было абстрактно и не со мной. А теперь я зачарованно двигалась вдоль ряда обычных домов, где в окнах стояли и сидели женщины в самых вызывающих нарядах. Вместе со мной вдоль улицы, уходящей от реки, прогуливались мужики, молодые и не очень, и я с запозданием заметила, что являюсь единственной в своем роде, среди стада озабоченных самцов. Впрочем, никто на меня не косился — кому там какое дело до моей ориентации — а тут еще медленно проехал мотоцикл с седым полицейским в красивой униформе, так что ощущение безопасности было здесь полным, и я продолжала гулять, наблюдая со стороны за коллегами.

Сказать, что все они были некрасивы, было бы неверно — среди них попались две вполне симпатичные девушки, правда с какими–то мертвыми глазами. Но большинство, уверяю вас, в Москве вряд ли прокормилось бы и на Ленинградке. А уж к Тверской их не подпустили бы и на пушечный выстрел. Стало обидно, что наши девчонки у себя дома, в провинциальной России ценятся по пятерке пучок, а здесь эти размалеванные жабы сидят за витринами, будто принцессы на выданье, и заработкам ихним позавидовал бы любой брянский инженер, или педиатр из Вятки.

Я дошла до последней витрины — квартал красных фонарей Антверпена оказался совсем небольшим, ну, от силы, окошек тридцать насчитывалось в нем. Или того меньше. Двое темнокожих дружков хохотали, тыча пальцами в предпоследнюю витрину, где полная блондинка с роскошной, выставленной наружу грудью, прижалась к самому стеклу. Ее губы шевелились, но звук не просачивался через стеклопакет. «Соня, Соня, " — разобрала я по губам. Лицо казалось смутно знакомым, но я не вспоминала мгновение, другое…

— Валя? — дошло до меня. — Валюха?

Моя брянская подруга, которую я не видела уже восемь лет — это казалось невероятным! — очутилась здесь, в Бельгии, и, как, собственно, и я, не сменила ремесло.

— Заходи! — на мгновение Валина фигура мелькнула в проеме двери, через которую запускали клиентов, и вот я уже внутри маленькой клетушки, где трудится тридцатилетняя Валентина, некогда разделявшая со мной первые шаги страшноватого брянского эскорта.

— Боже мой, Валя! — мы наконец, перестали обниматься, и я устроилась на узкой кровати, похожей на массажный стол, который служил рабочим станком Валентины.

— Господи, Сонька! — моя располневшая подруга сидела на стуле в метре от меня, комнатка была такой крошечной, что, кроме кровати со стулом в ней помещался только умывальник, тумбочка и встроенный шкаф небольших размеров. — Сколько лет, сколько зим!

— Я искала тебя в девяносто четвертом, или пятом, — сказала я. — Но Палыч сказал, что ты куда–то уехала.

— Ну да, — Валя потерла переносицу, — я работала в Питере, а потом вышла замуж за голландца и перебралась сюда.

— Так у тебя семья?

— Какая там семья! — смех у нее вышел немного натужно. — Видела бы ты этого урода. Мы развелись года полтора назад, и я оттяпала у него квартиру в Бреде.