— Да, я урод! Мудак! Больной! Сдохни, и я вылечусь! Я из-за тебя уродом стал, шлюха…
Бросает меня опять на пол и вершит свой пьяный инквизиционный процесс уже ногами. Боже! Сейчас, сейчас я умру! Боль выгибает и вновь сворачивает моё тело, как хвост скорпиона, рефлекторно стараюсь уйти от его ударов, от его пинков, но не получается. В живот, как нож в масло, в бок, как молотом в мясо, под зад, как кол в мякоть! Позвоночник пронизывает разряд судороги. Опять в живот, по спине, по бедру и в зубы… значит, голова ещё не оторвана… Что-то сломалось внутри, колет изнутри ржавым гвоздём. Но это не предел, дальше в пах. Всё, не дышу, нечем, незачем, не хочу. Я вскрыт, я сломан, я издыхаю… Боль пульсирует в каждой точке, в каждой линии моего измученного организма, боль здесь хозяйка, боль здесь ханша с узкими кровавыми глазами. Я весь — одна сплошная боль, я — дохлый червяк, растоптанный и агонизирующий. И… опять в пах… Тело трансформируется в куклу, я — ватный человек, сил нет даже на стон. Уходит зрение, уходит вкус солёного во рту, и на излёте сознания слышу яростный шёпот в ухо:
— Сдох? И правильно… я смог… я сделал это… исчезнешь, и избавлюсь… мой… мой слепышшш… шшш… шшш…
Чёрно-красный коридор, и я лечу в него, лечу, ударяясь по стенкам, исчезаю, испаряюсь, но клеточки моей плоти отрываются и диффундируют так мучительно, так больно, так рвотно. Но лечу, лечу, лечу в темноту, в небытие, к призракам, к теням.
***
Эксгумация болезненна. Сознание вернулось враз: дёрнулся и ощутил весь спектр рези и колик в организме. Так и лежу на полу. Холодно, открыта форточка. Это чтобы труп лучше сохранился? Больно даже думать, под щекой мокрое, наверное кровь изо рта, чувствую её специфический вкус. С трудом вспоминаю, что было до… Меня убивали. Не убил всё-таки. Не смог.
Пролежал сколько-то времени в темноте. Ночь. За окнами сверчки орут. Холодно, невозможно уже лежать. Наперекор боли стараюсь подняться, рука скользит по полу. Кровь. В боку ужасно колет, трудно дышать и ещё тошнит. Что мне делать? Идти «к себе в комнату» и ждать продолжения банкета? Нет. Хватит. То, что ублюдок заплатил Мураду за меня, выкупил, уже ничего не значит, Я НЕ ВИНОВАТ перед ним ни в чём. Я не должен ему ничего! Я не хочу и не могу больше терпеть. Ни Мазура, ни этого дома, ни жизни этой долбаной. Шаркаю к столу. Стоять трудно, трудно наклоняться, поэтому сажусь в хозяйское кресло. Открываю ящик. В первом же ящике он. Пистолет. Тот самый. Пальцы слабее стали, трудно даже держать этот гаджет смерти. Но я упорен. Мне надо. Всем надо. Толком не знаю как, да и видно плохо. Ночь и что-то с глазами. Взвожу. Как надо? В висок? К сердцу? Нет. В рот, я же шлюха, прощальный минет.
Раз, два, мама, я всё равно люблю тебя, три, четыре, пусть Гала заберёт себе мои часы на память, пять, шесть, семь, Олесь, прости меня, восемь, не страшно, девять, страшно, десять… Щёлк.
Почему щёлк? Почему ничего не получилось? Там наверху решили, что рано? Не пускают? Велено жить? Осечка. Чёрт. Кладу пистолет на стол. Не сбежать? А если сбежать? В выдвинутом ящике стола вижу плоскую серую сумку. Это моя сумка, с тремя синими полосками около молнии. Забираю. Внутри аккуратно сложенная футболка, очки, кошелёк, паспорт(!), покет-бук П. Зюскинда с «Парфюмером», визитница, телефон, но он без зарядки, сдох, наверное. Всё на месте.
Медленно, чтобы не вызвать болевой спазм, выползаю из-за стола. Подбираю чёрные штаны, с трудом надеваю. Шатаясь, иду вон из кабинета, мимо спальни этого урода. Она открыта. Мазур в лунном свете лежит плашмя на светлом половом покрытии, лежит на животе как мёртвый, раскинув руки. Почему-то вспомнилась фраза из китайской мудрости про труп врага. Приплыл, значит. Иду дальше, мимо моей комнаты. Тяжело опираясь на перила, спускаюсь на первый этаж. На выходе ищу свои кроссовки. Осторожно, пыхтя и всхлипывая, их надеваю. Щёлкаю замком, наваливаюсь на дверь. И в коридоре вспыхивает свет. Из своей комнаты вышел растрёпанный, сонный Иван. Удивлённо уставился на меня:
— Куда?
— Мне велено уходить, мне велено исчезнуть… — шепчу я.
— Как так? Не может быть!
— Вот… - я залезаю рукой в сумку и вытаскиваю паспорт. — Отдал, сказал, чтобы я сдох…
— Стась, куда ты ночью-то? Давай завтра.
— Он сказал, чтобы к утру не было.
— Стась, ты не сможешь идти…
— Смогу, открой ворота.
— Куда ты пойдёшь?
— Поеду домой, в Смоленск.
Иван вдруг скрывается в своей комнате и через мгновение выходит. Протягивает мне деньги – три пятитысячных.
— Возьми, уезжай. Тебе нельзя оставаться здесь. Живи!
Я кивнул, хотя это тут же вызвало головокружение. Попытался ему улыбнуться, но не получилось. Иван вышел первым, проводил меня до ворот, открыл, выпустил.
— Может, всё же останешься? Андрей завтра остынет, всё будет нормально, я его знаю…
— Нет. Я и сам не могу здесь больше. Я умер. Прощай.
С этими словами я побрёл, еле передвигая ноги, по ночной дорожке. Дальше, дальше. Подумал, что надо свернуть с проезжей части. Свернул, на какую-то тропинку, в лес, дальше, дальше. Прочапал по луже, споткнулся о камень. Дальше, дальше. Буду идти до какого-нибудь рубежа, до какого-нибудь предела. Определить координаты этого предела не смог. Просто упал в траву, с надеждой полежать, прорасти осокой, проржаветь и рассыпаться, забыть всё.
***
Очнулся в тепле, травой не пророс, ржавчиной не покрылся, всё помню, кроме того, как оказался в этой комнате. Здесь низкий потолок, пахнет горькими травами, на старомодных окошках с деревянной рамой белые шторки в горошек, на подоконниках цветы в глиняных горшках, в тёмном углу под потолком – иконы. Я лежу на высокой постели, на спине, без подушки, чувствую на дёснах какую-то тряпицу с пряным травяным вкусом. Мокрая тряпочка и на левой брови.
Вдруг скрип двери, и в комнате появилась пожилая женщина. Я замычал. Женщина засеменила ко мне, склонилась, и только тогда я смог её рассмотреть. Широкое тёмное лицо с высокими скулами и узкими бурятскими глазами. Сеть морщин вокруг рта, безобразный бесформенный нос с красными точками, на открытом лбу старческие пигментные пятна. Волосы когда-то были чёрными. Женщине трудно определённо дать какой-то возраст. Может, шестьдесят, может, семьдесят, а может, и больше.
- Очнулся? Ну, значит, к житью, - мягко сказала она. – Попьёшь и спи, спи, спи…
Женщина принесла большую чашку. Убрала с моего лица бинтики жёлто-зелёного цвета, чуть приподняла мне голову и заставила пить какую-то жижу. Горечь неимоверная. Но я выпил. Потом она стала меня обтирать какой-то травяной настойкой, до конца процедуры я не «остался» — провалился в сон.
… опять горькая жижа. Женщина с бурятскими глазами поёт заунывную песню, кормит меня отвратительным овощным пюре. Засыпаю…
… проснулся от того, что обмочился. Женщина абсолютно не удивлена. Обтирает меня водой, меняет простыню, медленно переворачивая моё ноющее тело. Оказывается, я спал на клеёнке. Поит горьким пойлом. Опять сплю…
… монотонный, ритмичный, плаксивый звук молитвы. Женщина на коленях перед иконами. Вижу её спину. Мычу:
— И за меня попроси…
Женщина поворачивается ко мне и строго погрозила пальцем. И вновь молитва. Я дослушал до конца. Был вознаграждён мясным бульоном через носик маленького заварочного чайника. Горький напиток и спать…
… с трудом сел. Голова закружилась, но я переждал. Серафима принесла мне мою же футболку из сумки. Помогла одеться. Я навалился на женщину и встал на ноги. В подошвах закололо. Я перетерпел, осторожно потоптался на месте. Боль уходила. Шаг, шаг, ещё шаг. Серафима отпускает меня, и я дохожу до стула. Сегодня ел пюре самостоятельно, сидя за столом. Но голова всё равно кружится. И ещё больно ходить в туалет по-маленькому. Наверное, заживёт…
… Серафима ни о чём не спрашивает. Только гладит по волосам, жалеет. Говорит, что дней, сколько я здесь пробыл, не считает. Телевизора у неё нет, радио нет. Я думаю, что провалялся дней десять. Не меньше. Серафима сказала, что нашла меня в лесочке недалеко от дома, когда собирала лекарственные травы, сосед — немой Генка — помог дотащить меня до её дома. А Бог помог полечить. Предлагаю женщине деньги (пятнадцать тысяч Ивана да и в кошельке моём было три тысячи), она обиженно поджимает губы и шамкает ворчливо и сердито на меня. Не берёт: