На о. Святой Елены доктор Барри О'Мира однажды спросил Наполеона: «Разве Моро не проявил выдающиеся военные способности в этом отступлении?»
На что получил следующий ответ: «Это отступление было величайшей военной ошибкой Моро, которую он когда-либо совершал. Если бы он, вместо отступления, сделал обход и маршем вышел в тыл эрцгерцога Карла, то уничтожил бы австрийскую армию или взял ее в плен. Директория относилась ко мне с ревностью и хотела, по возможности, поделить поровну военную славу. Поскольку члены Директории не могли похвалить Моро за одержанную победу, они похвалили его за проведенное отступление, которое постарались превознести в самых восторженных выражениях. Хотя даже австрийские генералы порицали его за эту военную операцию. В будущем, — продолжал Наполеон, — вы, вероятно, сможете получить возможность ознакомиться с мнением по этому вопросу французских генералов, которые были непосредственными свидетелями отступления войск Моро, и вы убедитесь в том, что оно полностью совпадает с моим мнением. Моро вместо похвалы за эту военную операцию заслужил самое нелицеприятное осуждение и несмываемый позор. Как генерал, Пишегрю был гораздо более талантлив, чем Моро».
Такова характеристика этого маневра, данная самим Наполеоном. К слову сказать, ни здесь, ни в последующих цитатах, приписываемых Наполеону, мы не услышим ничего лестного в адрес нашего героя.
Пока Моро сражался в Германии, Бонапарт вел свою знаменитую первую итальянскую кампанию в качестве главнокомандующего. Именно в этой кампании он проявил себя как гениальный полководец, освободившийся от контроля, которому недоверчивая Директория подчиняла до сих пор своих генералов. Знаменитые сражения — Монтенотте, Кастильоне, Лоди, Риволи, Арколе — навсегда прославили его имя. В то время как генералы, командовавшие армиями войск коалиции, не считали возможным смотреть на выставленного против них двадцатисемилетнего «мальчишку», как на серьезного полководца, Наполеон совершал подвиги, казавшиеся чудесными и невероятными даже по сравнению с подвигами Гоша, Журдана и Моро, вызывавшими такое общее изумление.
Через несколько дней после начала кампании оборонительная линия австро-сардинской армии оказалась прорванной в центре, сардинцы были разбиты наголову и вынуждены подписать перемирие. Дав войскам двухдневный отдых, Наполеон двинулся в Ломбардию и победоносно вступил в Милан. Спустя две недели он двинулся вперед и менее чем через месяц подчинил себе большую часть Средней Италии. Следующие затем действия против врага, доведенного до отчаяния и поставленного в безвыходное положение, состояли из четырех отдельных наступательных операций. Первая, длившаяся девять дней, — против Вурмзера и Кваздановича; вторая, шестнадцатидневная, — против Вурмзера; третья, двенадцатидневная, — против Альвинци, и, наконец, четвертая, тридцатидневная, — также против Альвинци, закончившаяся взятием Мантуи, овладением горными проходами в Тироле и Каринтии. Через две недели после открытия военных действий против папы римского Наполеон принудил его подписать Толентинский мирный договор. Через тридцать шесть дней после того, как армия Наполеона двинулась от Мантуи к Вене, она достигла Леобена и, находясь в 150 км от австрийской столицы, заставила императора Франца I заключить мир с республикой. В течение года — с 27 марта 1796 по 7 апреля 1797-го — Бонапарт заставил покориться его шпаге самую гордую династию в Европе.
До сих пор нет точных сведений о размерах колоссальных денежных сумм, которые Италии пришлось уплатить Наполеону в качестве вознаграждения за издержки войны. Но уже с момента вступления в Милан французская армия была заново обмундирована и обеспечена продовольствием, а солдатам было выплачено денежное довольствие в полном объеме. Таким образом, в результате кампаний в Германии и Италии Франция достигла вершины своего революционного величия. Она стала самой могущественной державой на Европейском континенте, и пошатнувшимся соседним монархиям пришлось снова заняться обсуждением вопросов, которые в 1795 г. казались уже навсегда улаженными.
Помимо армии Бонапарта на данном театре действовали еще две — армия Журдана (затем сменившего его Гоша) и армия Моро. Директория считала скоординированные действия всех трех армий — залогом успеха кампании. Однако Рейнская армия Моро находилась в сложном положении. Мы уже упоминали, что в середине апреля Моро ездил в Париж, чтобы получить от казначейства 40 000 экю, необходимых для оборудования понтонного парка. Кроме того, ему нужны были средства на покупку лошадей для артиллерийского парка, так как он уже вынужден был применять волов и мулов как тягловую силу; армии давно не выплачивалось денежное довольствие, даже территориальными мандатами, не хватало овса лошадям и продовольствия солдатам.
Поняв, что денег от Директории не добьешься, несмотря на понимание со стороны военного министра, Моро в срочном порядке был вынужден приступить к реквизиции леса, скоб, гвоздей и других материалов, необходимых для постройки деревянных понтонов, что в итоге обеспечило успех переправы.
Бонапарт, желая присвоить всю славу этой кампании, не подчинился главной установке Директории по координации взаимодействия трех армий республики, дислоцированных на германском фронте. Впрочем, он перестал это делать еще со времен своей первой итальянской кампании. Этот человек представлял собой полную противоположность Моро. Целью последнего была слава родины, целью же Бонапарта — личные амбиции и собственная слава. Если бы Бонапарт стал ждать Гоша и Моро, то он рисковал, зная их военные таланты, получить только треть славы, а ему нужна была вся! Она была нужна ему для того, чтобы заложить основы своей будущей восточной империи, которая сделает его господином мира. Вот почему он, нарушив приказ Директории, не ожидая своих коллег, еще в марте начал наступление, бросив свою армию на верную гибель в глубокие снега Тарвиса и Земмеринга. Но все обошлось, и 7 апреля эрцгерцог подписал перемирие.
В противовес такому авантюрному поведению Бонапарта, Гош и Моро наивно исполняли свой долг генералов республики. Так, Гош, сконцентрировав свои войска у Нойвида (севернее Кобленца), форсировал водную преграду всеми имевшимися у него силами и разбил армию барона фон Края сначала у Нойвида, а затем 18 апреля 1797 года у Альтенкирхена и готовился к окружению австрийской армии. Моро, обманув графа де Грюна, направленного к нему Байе-Латуром с целью продления перемирия, убедил австрийцев, что собирается переправляться через Рейн в Мангейме, а на самом деле 20 апреля, прервав перемирие, форсировал реку севернее Келя, правда, на два дня позже Гоша из-за небрежности понтонеров, которые, заблудившись, спокойно спали, не успев навести мост. Моро в три часа ночи лично бросился в воду, увлекая своим примером остальных. Три часа спустя 10 батальонов уже были на правом берегу Рейна, переправив с собой на лодках 9 легких орудий под ураганным огнем австрийской артиллерии. В этом бою был ранен пулей в бедро генерал Дезе. В ночь на 21-е мост наконец был закончен.
22 апреля Вандамм захватил Оффенбург, и крепость Кель вновь стала французской.
Эти бои оказались тяжелыми для французов, которые потеряли 3000 человек. Однако они взяли в плен 3000 австрийцев, захватив 20 пушек, несколько знамен и много фургонов обоза, в одном из которых, а именно в багаже генерала Клинглина, как мы вскоре узнаем, находилась зашифрованная переписка французских шпионов, находившихся на службе Австрии и герцога Конде. Речь шла о некой мадемуазель Зед, под именем которой срывался не кто иной, как сам генерал Пишегрю.
Наступление продолжалось. Генерал Лекурб, находясь под командованием Гувьона Сен-Сира, удерживал Байе-Латура под Мангеймом и атаковал далее на Рейн с целью дать генеральное сражение, чтобы закрепить достигнутые успехи генерала Моро. Однако в ночь на 22 апреля прибыл австрийский парламентер, чтобы сообщить о подписании 17 апреля Леобенского мирного договора. Гош узнал эту новость несколько раньше Моро от курьера, отправленного Бертье. Двум славным армиям республики ничего не оставалось, как вновь перейти Рейн, форсированный с таким трудом и с такими жертвами. Этот поступок выглядел как насмешка главнокомандующего Итальянской армии, который в это время уже заигрывал во дворце Момбелло с князьями небольших германских государств. Он публично обедал с ними, уподобляясь «королю-солнцу» — Людовику XIV, в то время как его супруга устраивала приемы, словно при Старом порядке.