Полицейские ищейки первого консула, не найдя графа д'Артуа на западной границе Франции, обещавшего вернуться на родину с войском, переключили свое внимание на восточную границу. Они утверждали, будто бы в городе Оффенбурге, куда часто ездил герцог Энгиенский, проживали многие эмигранты, которых на самом деле там не было. Они доносили, что молодой принц приезжал в Страсбург и бывал там в театре. Полицейские агенты в своем рвении явно переусердствовали и объявили одного из приятелей герцога, проживавшего с ним по соседству эмигранта, маркиза де Тюмери (фамилию которого немцы выговаривали неправильно) — генералом Дюмурье, интриги которого против консульского правительства вызывали серьезные опасения. Эти донесения Бонапарт получил 5 марта. Почти одновременно с этим первый консул получил от своего агента в Неаполе выдержку из письма Дюмурье адмиралу Нельсону, в котором заявлялось о необходимости для англичан действовать против французов не оборонительно, а наступательно. При таких обстоятельствах казалось не подлежащим сомнению, что Дюмурье находится как раз на берегах Рейна и вместе с герцогом Энгиенским разрабатывает план вторжения во Францию. Распространялись всевозможные слухи, в которых истина перемешивалась с небылицами. Выяснилось, что старый интриган и заговорщик — генерал Вильо снова появился на юге Франции. Говорили, что герцог Беррийский едет в Бретань, граф д'Артуа, возможно, уже находится в Париже, а герцог Энгиенский с генералом Дюмурье стоят на восточной границе. Первый консул, естественно, чувствовал себя опутанным целой сетью заговоров. Арестованный Жорж Кадудаль показал вначале, что действовал по поручению принцев королевской крови, но на последующих допросах замкнулся и упорно молчал. Его слуга заявил, что Кадудаль виделся при нем, в предместье Шальо, с молодым человеком, производившим впечатление очень знатной особы. Тайная полиция первого консула вспомнила, что в январе месяце герцог Энгиенский хлопотал у французского посла в Вене о выдаче ему паспорта для проезда через Францию. Отсюда она сделала вывод о том, что празднества в Эттенхайме служили только маской, чтобы прикрыть отсутствие самого хозяина, находившегося, без сомнения, в Париже, где тогда и проходило секретное свидание между Кадудалем и таинственным незнакомцем. Такова была цепь якобы фактических доказательств, убедивших Бонапарта в том, что герцог Энгиенский действительно участвовал в заговоре с целью покушения на его жизнь.
Посоветовавшись с Реалем, Фуше и Талейраном, Бонапарт 10 марта отдал приказ незаметно вторгнуться на баденскую территорию и захватить герцога.
Вечером того же дня к Рейну через Страсбург был отправлен отряд, под командованием Орденера, с задачей окружить и занять замок Эттенхайм. Второй отряд, под командой Коленкура, выступил на другой день в Оффенбург. Коленкуру было поручено передать дипломатическую ноту баденскому двору. Ни тот, ни другой командир не знали задачи друг друга. Отряду Коленкура было поручено рассеять вооруженное формирование эмигрантов, находившееся в районе Оффенбурга, и потребовать выдачи известной интриганки, баронессы Рейх. Орденеру было приказано, в свою очередь, арестовать герцога Энгиенского и доставить его в Париж. Узнав, что баронесса уже арестована, а донесение полицейских агентов о существовании вооруженного отряда эмигрантов в Оффенбурге лишено всякого основания, оба генерала немедленно приступили к выполнению подробных инструкций первого консула относительно ареста герцога Энгиенского.
12 марта герцог был предупрежден об угрожавшей ему опасности, но он оказался не робкого десятка и отправил своего человека в Страсбург разузнать, насколько опасность действительно была велика. Проснувшись утром 15 числа, он убедился, что дом окружен французскими войсками.
Герцог сдался, не сопротивляясь, хотя у его кровати лежала пара заряженных пистолетов. В замке был произведен тщательный обыск и все бумаги конфискованы. Вечером герцог, со своими друзьями и домочадцами, был заточен в цитадель Страсбурга, а 20 марта его доставили в Венсенский замок.
Из донесений, полученных от Коленкура 17 марта, первый консул уже знал, что никакого Дюмурье на берегах Рейна и в помине не было, а в бумагах герцога, которые он прочитал лично 19 марта, не содержалось ничего предосудительного. Однако Бонапарт выудил из контекста две фразы, которые сами по себе, без привязки к конкретному тексту, могли послужить основанием для вынесения приговора о смертной казни. В одной из этих фраз герцог объявляет французский народ «своим жесточайшим врагом», а в другой сообщает, что за время «своего двухлетнего пребывания за границей ему удалось войти в контакт с французскими войсками, дислоцированными на Рейне» (то есть с армией Моро. — А. З.).
Бонапарт принимает роковое для себя решение — предать герцога военно-полевому суду. Главным обвинением против него должен был послужить тот факт, что он сражался против своего отечества. На суде предполагалось спросить у герцога, знал ли он о заговоре и подготовке покушения на жизнь первого консула и рассчитывал ли он выступить с вооруженным отрядом в Эльзас в случае, если бы такая попытка увенчалась успехом.
Военно-полевой суд представлял собой прообраз будущих сталинских «троек», когда человека можно было осудить за что угодно, лишь бы угодить настроению высших правительственных кругов. Военно-судебные комиссии, как их еще называли во Франции, были созданы по образцу безжалостных судилищ, созданных революцией и фактически не отмененных ни Директорией, ни Консулатом. Революционное постановление суда, объявлявшее каждого француза, который поднял оружие против отчизны, изменником, заслуживающим смертной казни, тоже не было отменено. Консульское правительство призвало к деятельности военно-судебные комиссии, поручив им решать дела по дезертирам, беглым конскриптам, заговорщикам и шпионам. Председателем суда был назначен генерал Гюлен, который быстро понял, что от него ожидают, и получил конфиденциальное приглашение представить судебный приговор непосредственно на рассмотрение первого консула.
Обе указанные выше фразы были включены в пункты допроса, который должен был вести Реаль. Если герцог Энгиенский старался побудить французские войска к измене республиканскому знамени, то, без сомнения, не требовалось никаких иных доказательств его участия в заговоре.
Гюлен, Савари и Реаль формально должны были решить участь герцога. Когда началось заседание суда, Реаль по какой-то причине отсутствовал, и пунктов допроса, так тщательно подготовленных главой государства, в наличии не оказалось. Председатель суда Гюлен при помощи записки, полученной от Мюрата, самостоятельно составил и довольно неудачно сформулировал пункты допроса. Члены суда намекали обвиняемому на необходимость быть осторожнее в ответах. Однако герцог совершенно искренне заявил, что получал пенсию от английского правительства, и что обращался к английским министрам с просьбой о принятии его на военную службу, что считает свое дело правым, и намеревался сражаться за таковое, собрав в Германии войска, в ряды которых принял бы эмигрантов и всех недовольных консульским правительством. Он добавил, что и раньше ему доводилось сражаться против Франции, но категорически отрицал все контакты с Дюмурье или Пишегрю и заявил о полнейшем неведении относительно подготовки покушения на жизнь первого консула. И хотя могила для герцога была выкопана еще утром, члены военно-полевого суда к протоколу, содержавшему пункты допроса и данные герцогом на них ответы, иронически позволили герцогу приложить просьбу о личном свидании с первым консулом. «Мое имя, положение в свете, образ мыслей и та ужасная ситуация, в которой я оказался, — написал он, — внушает мне надежду, что первый консул не откажется выполнить эту просьбу».
Но члены военно-судебной комиссии хорошо знали законы, в соответствии с которыми действовали такие чрезвычайные суды еще со времен Конвента. Однако у них не было под рукой формулировки приговора, выносимого французам, сражавшимся в неприятельских рядах. Поэтому они оставили в протоколе пробел, который намеревались заполнить позднее, и постановили, что «приговор, определенный законом», должен быть приведен в исполнение немедленно. Исполнив свою обязанность, члены суда занялись составленим прошения о помиловании к первому консулу, когда в зал вошел Савари и, узнав о вынесенном ими решении и о том, чем они сейчас занимаются, выхватил перо из рук Гюлена и, вскричав: «Остальное уже мое дело!» — поспешно вышел.