В один прекрасный день 1851 года Оноре Домье и Жюль Мишле встретились. Яркую зарисовку этой встречи оставил нам Арсен Александр.
«Художник в этот день лепил фигурку, замысел которой созрел у него давно. Вдруг в мастерскую быстро вошел человек, задыхаясь, спросил: „Вы Домье?“ — и упал перед художником на колени. За торжественным жестом последовали торжественные слова. Наконец Домье удалось поднять своего гостя с пола. Оба разговорились, они любили и ненавидели одно и то же. Отныне Домье и Мишле были связаны глубокой дружбой.
Взгляд Мишле упал на незаконченную статуэтку, и у него вырвался крик восторга:
— О, вы нанесли врагу сокрушительный удар! Вы навсегда пригвоздили к позорному столбу саму идею бонапартизма!
Это была статуэтка Ратапуаля. Субъект с закрученными кверху усами, с бородкой клином, в сюртуке, болтающемся вокруг тощих ног, великолепно символизировал тип бонапартистского агента, не то офицера, не то полицейского — из тех, что в те времена орудовали во всех уголках Франции, подогревая симпатии к Наполеону и готовя плебисцит».
Этой фигурке, копия которой ныне выставлена в Луврском музее, было суждено пережить во времена Второй империи любопытную одиссею. Мадам Домье, обернув ее тряпками или соломой, боясь обыска, все время прятала ее в разных местах. Прятала на чердаке или в ящике для дров, наконец, в том самом убежище, где Гелиогабала{106} настигла смерть, Ратапуаль уцелел.
Дружеское отношение Мишле к Домье чуть-чуть не привело к сотрудничеству обоих великих людей. Если бы, и правда, подписи к рисункам Домье составлял Мишле! Как это было бы интересно!
«Шаривари» опубликовала как-то карикатуру Домье: неаполитанский король с удовлетворением разглядывал трупы, усеявшие улицы города. Подпись гласила: «Лучший из королей продолжает устанавливать порядок в своем государстве». По поводу этого рисунка Жюль Мишле написал Домье следующее:
«2 сентября 1851 года
Я восхищен, дорогой мсье, тем, что Вы избрали эту новую манеру рисунка. Ваш „Лучший из королей“ — это истинный Тацит {107}: ужасно и великолепно в одно и то же время.
Мы с Вами одновременно вступаем в лоно старой Европы, как зовется этот тесный край, где сейчас все так мелко.
Взять хотя бы короля Бомбу, папу и Николая! {108} Вот мои людишки!
Жму Вашу руку
Сердечно
Может, и в самом деле, прав Арсен Александр, полагая, что в те дни было положено начало сотрудничеству Домье и Мишле? Это представляется вполне возможным, особенно если принять во внимание довольно определенные указания на это в следующем, другом письме:
«Дорогой мсье.
Не знаю, возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, для задуманного дела сейчас настали лучшие времена.
Вот угодник Жирарден {109}, стараясь несколько возродить свою популярность, уже пишет против иезуитов. Наше освобождение близко.
Я этими днями составлю для Вас список гравюр, которые можно было бы с успехом включить в первую (историческую) часть.
Что касается второй части (мораль и сатира), то там будет все — от первой до последней строчки.
Сердечно жму Вашу руку
Ж. М.
Я убежден, что в 1852 году Ваши замечательные гравюры из „Шаривари“ будут все поставлены на театре… Будут играть Ратапуаля, Мопталамбера {110}, мракобеса, вступление капуцинов в Париж и т. д.».
Иллюзии историка-поэта! 1852 году было суждено узреть лишь одно: восхождение на престол нового императора. Но в тот час сомнений и острой тревоги страстный поклонник французской революции Мишле обрел в дерзком искусстве Домье могучий вдохновляющий стимул и великолепно сказал ему об этом еще в одном — последнем письме:
«Из глубины моего уединения, где я завершаю мою Историю 1793 года, я неизменно слежу за Вами, милостивый государь и дорогой друг, и все больше и больше Вами восхищаюсь. Когда Вас вдохновляла политическая обстановка, Ваша неистощимая плодовитость казалась мне более понятной. Сегодня же Вы всего лишены, а все же остались прежним. Вы — лучшее доказательство того, что гений — это мир в себе.
Не знаю, удавалось ли Вам еще что-нибудь так, как ваш недавний рисунок „Биржа“ да еще эта столь простодушная картинка: старые люди, из-за развалин узревшие солнце.
А мы, дорогой мсье, когда же мы вновь узрим солнце из-за обломков этой лачуги, воздвигнутой перед носом у Франции?
Какое утешение для Вас и для меня, что ничто не старит нашей Отчизны, что так же молод и могуч ее первозданный гений, даже при том, что дух масс, видимо, переживает своего рода моральное затмение!
Сохраните же, дорогой мсье, эту чудесную моложавость, живую веселость, которая является признаком силы. Все это для нас — бесценный залог возрождения. Всякий раз, когда я вижу Ваши рисунки, даже если я грустен, я невольно начинаю напевать старую песню: „Еще польска не згинела!“
Переворот был, однако, для Домье тяжелым ударом. Страдал не только Домье-республиканец, но и Домье-карикатурист: видя, как все беспощадней забирают в тиски печать, он понимал, что его искусству настал конец.
«Это было для него ужасным испытанием, — писал Пьер Верон уже после смерти Домье. — Сколько раз я слышал его негодующий львиный рык, когда его донимала своими отвратительными преследованиями цензура!»
Ненависть к Империи Домье пронес через всю свою жизнь. Он настолько презирал организатора декабрьского переворота Луи-Наполеона {111}, что всякий раз, произнося его имя, содрогался от отвращения.
Как-то раз праздничным днем он прогуливался с матерью и женой на Елисейских полях, как вдруг послышались звуки трубы и мостовую затопила волна сверкающих касок и сабель. Наполеон III возвращался в Тюильри.
Александрина Домье, как всякая настоящая парижанка, обожала уличные зрелища. Ей очень хотелось остаться и посмотреть на императора. Но Домье разъярился не на шутку.
— Нет, я никогда не видел и не хочу видеть этого страшного человека!
И вне себя от ярости, он силой увлек за собой мать и жену прочь от Елисейских полей.
И все же в последние дни жизни Империя, стремясь привлечь к себе либералов, наградила его одновременно с Курбе {112} орденом Почетного легиона. Домье спокойно, с большим достоинством отказался его принять, и никто об этом даже не узнал…
— Я слишком стар! — иронически заявил он.
В день, когда оба художника отказались от ордена, Альбер Вольф {113} стал свидетелем их встречи.
«Был летний вечер. Весь день я провел у Жюля Дюпре, в его прелестной семье. Сюда пришел и Курбе. В промежутке между обедом и ужином мы отправились гулять. Жюль Дюпре восхищался красотами окружавшей нас природы. Курбе же говорил только „о пощечине, которую отвесил Наполеону“. Часов около девяти вечера Жюль Дюпре проводил нас до станции Иль-Адам. Здесь мы повстречали Домье. Из широкой груди Курбе вырвался крик восторга, он кинулся к другу, стиснул его в своих объятиях и воскликнул: