И все же объектом для подавляющего большинства карикатур Домье, подчас уничтожающих, послужили прежде всего два человека, стоящие во главе государства… Я уже называл обоих: это Луи-Филипп и Тьер. Первый был королем французов. Второму было суждено стать президентом Третьей республики, которая являлась, так сказать, его законнорожденным детищем.
Необходимо прочитать страницы, написанные острым пером Жермены Шерпен. Эта статья называется: «Сто одиннадцать изображений господина Тьера».
«Тьер был на одиннадцать лет старше Домье, но умер он лишь на полтора года раньше художника. Решающим рубежом в жизни обоих явился 1830 год… Июльская революция стала для обоих важнейшим фактором, позволившим им выразить себя. Три славных дня превратили Тьера, к тому времени уже известного журналиста, сотрудника „Конститюсьоннель“, вместе с Минье и Каррелем{71} основавшего пресловутый „Насьональ“, в самого видного политического деятеля, опору и советника Июльской монархии. Именно он, в силу того что он собой олицетворял, как, впрочем, и из-за своего нескладного телосложения, неизменно обращал на себя острие сатиры Домье…
На протяжении всего срока существования „Карикатюр“, с 1830 по 1835 год, Тьер фигурировал во всех ее политических сериях… как неизменный участник гротескного балагана, каковым являлся, на взгляд Домье, режим Луи-Филиппа… На рисунке „Министерский Шарантон“, как и в другом — „Двор Короля Пето“, Тьер — попросту самый маленький из всех персонажей. Вообще, его малый рост породил множество прозвищ: „Маленький Никудышник“, „Карманный депутат“, „Директор карликовой труппы“, „Лилипут Третьего сословия“. В литографии „Законодательное чрево“ среди всех своих то ли дремлющих, то ли переваривающих пищу коллег, он кажется самым живым, единственным, который явно не скучает, даже, возможно, наслаждается парламентским фарсом…».
После отмены свободы печати Домье лишь в 1848 году, при непрочном режиме Второй республики, снова обрел возможность бить по своей излюбленной мишени.
«Одна из самых лучших карикатур этой поры, бесспорный шедевр Домье, — „Матереубийца“: Тьер, вооруженный резиновой дубинкой больше его самого, готовится нанести удар прессе — прилежной молодой женщине, склонившей свой чистый профиль над доской с исписанными листками. В своем неведении опасности, озаренная светлым сиянием, она сильнее карлика, который ей угрожает. Порадуемся же тому, что в 1850 году прессе пришлось страдать от жестоких ограничительных законов: мы обязаны им одним из самых впечатляющих произведений французской литографии».
После Второй империи, которая в еще большей мере связала руки Тьеру, чем Домье, деспотизм этого «никудышника», «спасителя порядка и освободителя страны» становился день ото дня все сильнее. У одних это вызывало едкую насмешку, у других — снисходительную иронию: «Маленький король» — называл его Жюль Фавр{72}. «Адольф Первый» — вторил ему Бисмарк, который не мог предвидеть, что в один прекрасный день явится другой Адольф, который зачеркнет и навсегда загубит дело всей его жизни.
И Домье уже не помышлял о том, чтобы полемизировать со своим старым земляком. Разве сам Тьер не говорил, что Республика — это режим, который меньше всех других разделяет людей?
Арсен Александр{73} хорошо показал все то, что отныне сближало бывших противников. Домье наконец-то был разоружен, а Тьер — слишком хитер, чтобы мстить тому, чьи стрелы способствовали росту его известности. «Тот, кого Сент-Бёв{74} называл „самым умным из мармузян“ в конце концов перестал огорчаться из-за насмешек карикатуристов и сам смеялся над их находками».
В самом деле, как справедливо напоминает нам Жермена Шерпен, «оба они родом из Марселя и потому унаследовали один и тот же дар: это любовь к жизни, приверженность к реальности, творческая плодовитость, редкая жизнеспособность, торжествующая над самыми тяжкими испытаниями, работоспособность, не покидавшая их вплоть до самой смерти.
Итак, несмотря на все, что как будто бы должно их разделять, подчас противопоставлять друг другу, мы, в конечном счете, признаем их детьми одного и того же края. Братья-враги, снедаемые одним и тем же пылом, заимствованным у солнца, они оставили после себя заметный след, от которого по-прежнему веет горячим огнем их родного Прованса».
Спустя четыре года после Трех Славных дней французская общественность по-прежнему бурлила.
Волнения следовали в королевстве одно за другим. 13 апреля 1834 года, когда, казалось, только что было потоплено в крови второе лионское восстание, на улицах Бобур, Жоффруа-Ланжевен, Обри-ле-Буше, Оз-Урс, Мобюэ, Гренье-Сен-Лазар выросли баррикады, сооруженные людьми с пламенем в сердцах. О том, с какой слепой, зверской жестокостью было подавлено это движение, можно судить по свидетельствам, приведенным Ледрю-Ролленом{75} в его «Меморандуме об апрельских событиях». В частности, солдаты, взбешенные стрельбой, раздавшейся из окна дома номер 12 по улице Транснонен, перебили всех его обитателей.
Женщины и дети, чья безвинная кровь пролилась в том бедном доме, обрели в лице Оноре Домье мстителя, чей негодующий протест вовек не изгладится из памяти людей. Эта резня вдохновила молодого литографа на создание страшного рисунка, которому суждено было стать шедевром.
Перед нами — комната рабочей семьи, увиденная как бы снизу: в ней царит ужас. Справа, на переднем плане, рядом с перевернутым креслом — голова старика: гладкий, безволосый череп покоится в луже темной крови. У развороченной кровати лежит человек в окровавленной ночной рубашке, с закрытыми глазами, запавшими щеками, с чуть приоткрытым ртом. Его левая рука еле заметно сжата, мускулистые ноги раздвинуты. Человек этот упал на крохотного ребенка, раздавив его своим весом. В глубине комнаты в сумраке видно распростертое тело женщины, голова которой скрыта темнотой.
Борьба окончена, солдаты уже далеко, но это мертвое безмолвие трагичнее даже самого мига расправы!
Никакой декламации в этой картине, рисующей гражданскую войну (по богатству световых контрастов, гибкой и мощной игре валеров эта литография и впрямь являет собой прекраснейшую картину). Здесь нет и следа той резкости, того ожесточения, которых можно было ожидать от пылкого узника Сент-Пелажи. Одна лишь нагая истина, бесстрастная и немая, как Правосудие и как сама Смерть. А между тем — какая в ней сила мастерства, какая безупречность в передаче самых рискованных ракурсов, какое точное моделирование застывшего тела! Оноре Домье не забыл уроков великого Рембрандта. Эта тень, обретающая цвет, этот оживающий полумрак — разве не восхищались мы этой прозрачностью рисунка еще в «Паломниках Эммауса»? А струя света, которая падает с пустой кровати на труп человека, изрешеченного штыками, — разве не было точно такой же струи в картине амстердамского мастера «Размышляющие философы»?
Каким образом Домье, который в ту пору жил на улице Арбр-Сек, удалось пробраться в тот злосчастный дом на улице Транснонен? Потому что одно несомненно: перед нами «увиденная» картина.
В 1964 году вышла брошюра Жана Тюлара «Префектура полиции в годы Июльской монархии», в которой опубликовано свидетельство одного полицейского инспектора, докладывавшего своему начальнику Жиске о том, что произошло в апреле 1834 года под сенью Сен-Мерри. Свидетельство это самым волнующим образом подтверждает истинный трагизм этого эпизода гражданской войны, увековеченного Домье:
«По сведениям, поступившим до настоящего времени, раненых, доставленных в гражданские больницы, насчитывается 28 человек; из них 11 доставлены в Сен-Луи, а 17 — в Отель-Дьё. Эти лица ранены солдатами армии или же Национальной гвардии и, следовательно, рассматриваются как сообщники восставших.