— Машина! Машина! — с ужасом закричали люди.

…Грузовик на полной скорости мчался по проспекту. Он был огромен. Дым валил из-под его колёс, чёрная полоса стелилась сзади.

Шофёр включил сигнал. Длинный гудок прорезал тишину.

Девочка глядела на грузовик и словно окаменела.

Я невольно поискал папу глазами. Папа глядел на грузовик и на девочку одновременно.

И вдруг я всё понял. Папа слегка пригнулся. Наверное, так бывало, когда папа держал штурвал самолёта, выполняя самые сложные фигуры высшего пилотажа.

Женщины закрыли лица руками. Что-то тяжёлое жикнуло мимо. Тормоза заскрипели по асфальту.

Когда я открыл глаза, папа стоял на дороге, крепко прижимая девочку. Грузовика не было. Я поглядел правее — грузовик стоял далеко, из его кабины медленно вылезал водитель. Люди молчали. Шофёр подошёл к папе и протянул ему руку.

— Спасибо, — тихо сказал шофёр. — Вы спасли ребёнка. Вы и меня спасли, дорогой товарищ…

И тут толпа вздрогнула и побежала к машине.

— Ура! — кричали люди, и каждый старался пожать папе руку. Последними, кто к нему прорвался, были инженер-майор Решетилов да тётя Таля.

— Боря! Боря! — бормотала она, точно ещё не была уверена, что всё кончилось благополучно. — Я горжусь вами!.. — И она заплакала.

Люди начали расходиться. Даже Решетилов и тётя Таля не захотели больше снимать фильм.

Мы остались одни: я, папа и Мотька.

Перешли дорогу. Оказались на пустыре. Впереди на кочке лежала смятая консервная банка. Мы заметили её одновременно. Переглянулись. И наперегонки бросились к ней.

Папа подлетел первым и что есть силы ударил по банке ботинком. Банка взлетела в воздух — теперь мы мчались за ней все трое.

— Мазила! — хохотал папа. — Футбол — это тебе не стихи писать! Тут думать нужно!

Мне хотелось хоть разик догнать его, но банка всё ускользала из-под самого моего носа. Вскоре я окончательно выдохся и упал в траву. Папа остановился, заставил меня встать.

— Нельзя валяться. Пошли, посидим на скамейке.

Мотька уселась рядом, дышала тяжело и часто. Её язык едва не доставал земли.

— Ну вот, — вздохнул папа. — Я вроде бы и успокоился. — Он поглядел в мою сторону и внезапно признался: — Такое кино не по мне, Саня. Лётчику нужно искать другое, более серьёзное дело…

Я обходил колонку. Всё было прекрасно на моём участке: руки чистые, ногти подстрижены, обувь в порядке. Пустовало место Удаловой, и я подумал, что болезнь всё же её победила…

Галина Ивановна что-то писала в классном журнале, ждала, когда я закончу осмотр.

И вдруг вошёл Удалов-папа, а за ним — Люська. Папа был бледен.

— Простите, что мы опоздали. Но я съездил в свой цех и отпросился к вам в школу…

— Что случилось, Пётр Петрович?

— Дело в том, — говорил Удалов-папа, — что вчера на уроке моя дочь не заболела… Она притворилась больной, потому что не могла решить задачу. Я очень огорчён, что моя дочь — симулянтка.

Галина Ивановна молчала. А Удалов-папа вынул валидол из кармана, положил в рот таблетку.

Люська размазывала по лицу слёзы.

Наконец Галина Ивановна спросила:

— Тебе, может, непонятна была задача?

— Ага, — плакала Люська.

— И ты постеснялась ко мне обратиться? Но я бы тебе помогла, мы бы остались после уроков.

— Я бы тогда опоздала в цирк, у нас были билеты…

— Я так огорчён, — снова сказал Удалов-папа. — В нашей семье все работают честно.

А Люська рыдала:

— Я больше не буду…

— Ладно, — подумав, сказала Галина Ивановна. — Я тебе верю. Надеюсь, поверят тебе и ребята.

Вечером я делал уроки. Написал строчку мягких знаков, а потом отложил тетрадь, чтобы подумать: зачем Галине Ивановне столько? Для проверки я открыл мамину книгу и пересчитал мягкие знаки на одной странице. Оказалось, двадцать четыре. Немало.

Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.

— Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.

Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.

— Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…

В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.

Мама подняла голову, насторожилась.

Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, — чем-то она была похожа на самоварную куклу.

— У меня к вам дело! — сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. — Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.

— Тикает? — удивилась мама. — Как?

— Тик-так, — потикала лифтёрша. — Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.

Мама сказала:

— Но я же детский врач…

— Разберётесь! — успокоила её лифтёрша. — Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.

Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.

— Неужели ваша тётя никогда не лечилась? — спросил он.

— Что вы! — возразила лифтёрша. — Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.

Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:

— Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.

— Придётся пойти, — вздохнула мама. — Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь — пустяк, а там серьёзно…

Мама открыла двери, но папа сказал:

— Нет, нет, оденься! На улице ветер…

— Нам рядом, — успокоила папу лифтёрша. — Одеваться — это терять время.

Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.

Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.

На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.

Мама пригнулась — идти через дорогу было трудно:

— Как мы не настояли, чтобы мама оделась, — вздохнул папа. — Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…

…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.

— Пойду, — вздохнул папа. — Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…

Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.

— Вскипячу чай, — сказал папа. — Может, выпьет. Согреется…

Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.

Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.

— Ну как тётя? — весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.

И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…

— Оля, — умолял папа, — успокойся. Это же пустяки, Оля!..

Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.

— Знаете, — всхлипнула мама. — Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… — мама передохнула, — посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…