Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник, и сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
Небо скоро начнет светлеть, но эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.
Когда шестнадцатилетним парнишкой Иван Дмитриевич впервые очутился в Петербурге, он поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.
— А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитрич! — прерывисто дыша, заговорил Сыч. — Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим, и я это по гроб жизни не забуду, что вместе. Что сальцем угостили… Вы доверьтесь мне, Иван Дмитрич! Скажите, чего ждем?
— Погоди, — сказал Иван Дмитриевич. — Скоро пойдем.
— Куда?
— К «Трем великанам».
— К трактиру-то? — еще не веря в свое счастье, спросил Сыч. — Где голову нашли? Не зря, выходит, я ее…
— Цыц! — Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку, чтобы не высовывался.
Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним — Певцов.
— Итальянцы, ваше сиятельство, — громко говорил он. — Конечно же, итальянцы!
За его спиной шуваловский адъютант начал что-то объяснять подбежавшему есаулу, который, слушая, понимающе кивал. Тут же крутился Константинов. Один глаз у него уже начал заплывать, но другой был широко распахнут и блестел, как у светской красавицы, перед балом закапавшей себе атропин. То ли ему передалось общее возбуждение, то ли, забыв о корысти, он предвкушал чистую радость посмотреть, как его бородатому обидчику будут вязать руки.
— Я так и думал, что итальянцы, — не унимался Певцов, помогая Шувалову надеть шинель, — но у меня недоставало улик. Они же ненавидят австрийцев, как болгары — турок. Столько лет под ними сидели. Вот рукав, ваше сиятельство… А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям, он показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.
— Неужели?
— Увы! И пленных расстреливал. Итальянцы должны были ему отомстить. Вендетта!
— Их, наверно, сам Гарибальди прислал, — уважительно сказал адъютант.
— Нет, — с угрюмой уверенностью возразил есаул. — Это папа римский.
— Вместе с конвоем — за нами! — приказал ему Шувалов, залезая в карету.
Рядом с ним сел Певцов, следом втиснулся адъютант с Кораном под мышкой. Константинов забрался на козлы, чтобы указывать кучеру дорогу, Рукавишников прыгнул на запятки. Казаки уже сидели в седлах. Через минуту вся кавалькада скрылась в конце улицы, обдав Ивана Дмитриевича талой жижей из-под колес и копыт.
Он крепче сжал в кулаке сычев трофей — наполеондор из Знаменского собора. Такие же два, принесенные Константиновым, вели Певцова и Шувалова вперед, в гавань. Французский император, покорный воле Ивана Дмитриевича, прочертил им путь своей козлиной бородкой.
«Скачите, скачите, — подумал он. — Агнцы одесную, а козлища ошую…»
Он велел Сычу ждать на улице, сам поднялся на крыльцо, позвонил. Спросил у открывшего парадное камердинера:
— Кошка где?
— Чего-о!
С недосыпу тот уже мало что соображал.
— Кошка…
Она отыскалась в кухне, сидела там на столе, нюхая грязную тарелку. Своего кота Мурзика, чтобы уважал дисциплину, Иван Дмитриевич лупил по усам, если тот вспрыгивал на стол, но эту кошку воспитывать не собирался. Уцепил ее за шкирку и двинулся по коридору. Возле дверей, ведущих из гостиной в спальню, поднес пленницу к дверной петле, прямо ткнул ее туда мордой. Она висела безучастно и смирно, как шкура на крюке. Пришлось переменить тактику. Сперва почесать за ухом, погладить, успокаивая, и снова носом туда же. Кошка стала принюхиваться с интересом, задвигала усами. Ага, лизнула!
Эту петлю Иван Дмитриевич еще днем пробовал на вкус, но ничего не распробовал. Язык его, ежедневно обжигаемый горячим чаем, водкой, табачным дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины тоньше чувствуют вкус и запах, потому что не пьют, не курят. И нечего лицемерить, упрекая их в чревоугодии, в любви к французским духам и турецким притираниям. Каждый любит то, что способен оценить. Но Стрекалову же не заставишь дверные петли облизывать! Впрочем, кошка даже надежнее. Животное, никакого притворства. Хотя и без того ясно было, что один из убийц изучил княжескую квартиру как свои пять пальцев — и про сонетку знал, и что двери скрипят, — но сейчас Иван Дмитриевич мог представить себе картину во всех деталях. Когда князь вечером отдыхал, и преступники входили в дом, дверь в гостиную оставалась открытой. Она не скрипнула, не взвыла по-волчьи, а чтобы потом из гостиной бесшумно проникнуть в спальню и убить, после отъезда хозяина в Яхт-клуб они эту дверь смазали чухонским сливочным маслом.
Иван Дмитриевич отпустил кошку, благодарно погладив ее на прощание. Умница! Она дала неопровержимое доказательство, что заранее продуманного плана убийцы не имели, решились вдруг. Иначе, по крайней мере, припасли бы постное масло.
Он прошел в спальню, выдвинул ящичек туалетного столика. Здесь они лежали, наполеондоры… Рядом, задремывая прямо на ногах, стоял камердинер.
— Эти монетки, — спросил у него Иван Дмитриевич, — их князю дал кто или как?
— В карты выиграл. Третьего дня в Яхтовый клуб ездил, там и выиграл. Он обычно в проигрыше бывает. Не везет ему. А тут приехал довольнешенек. «Гляди!» — говорит. Сам их по одной из кармана достает и в ящичек бросает. Дзень, дзень!
— С кем играл, не знаешь?
— Да приятель у него есть. Барон Гокен… Гаген…
— Гогенбрюк?
— Ага… На другой день к нам сюда посольский секретарь приезжал с каким-то делом, так барин и перед ним хвастался. Разошелся, только и слыхать: король, дама, два туза в паре…
— По-русски говорили?
— Зачем? По-немецки.
— А ты понимаешь?
— Как не то! У меня мать чухонка, всю жизнь по господам. Раньше в Риге жили…
Про револьвер спросить Иван Дмитриевич не успел: кто-то с улицы громко застучал в окно. Он увидел прижатую к стеклу физиономию Сыча с приплюснутым носом. Сыч делал страшные глаза, беззвучно разевал рот и знаками показывал, что надо срочно бежать к нему.
На крыльце он подскочил, крича:
— Беда, Иван Дмитрич! На австрийского посла напали, чуть жив!
— Знаю, знаю. Консулу ихнему голову отрезали, в турецкое посольство свинью пустили…
— Ей-Богу, я сам оттуда. — От стоявшей у крыльца пролетки подходил полицейский Сопов, с которым Иван Дмитриевич когда-то вместе начинал службу на Сенном рынке. — Там один студент подоспел, занесли в квартиру.
Кто виноват в том, что Шувалов отправил Хотека домой без конвоя? Холодом свело низ живота. Иван Дмитриевич толкнул Сыча к пролетке, заскочил сам и скомандовал извозчику:
— Гони!
Сопов запрыгнул едва ли не на ходу.
— Через улицу веревка натянута, — рассказывал он. — Кучера с козел и сбросило, вся морда у него покорябана. Головой стукнулся, ничего не помнит. Как пушинку его! Мчались-то по-министерски… Я с обходом шел, слышу — бах! Стреляют…
— А говоришь, веревка!
— Это само собой.
— Кому доложил?
— Никому. Сразу к вам.
За домами стучала колотушка ночного сторожа, будто спрашивала: «Кто ты? Кто ты? Кто ты?» Луну заволокло тучами. С крыш капало.
В свете фонаря промелькнула заляпанная свежей грязью афишная тумба: совсем недавно здесь промчался Шувалов со своей свитой.
Одип казак скакал впереди кареты, двое — сзади, есаул — сбоку, у дверцы.
Нужно спешить. Константинов сообщил, что сегодня утром «Триумф Венеры» отплывает на родину. Об этом ему сказали портовые грузчики.
От тряски едва не стукаясь головой о потолок, болтаясь между Шуваловым и его адъютантом, Певцов излагал им свои соображения: он пришел к выводу, что убийцам помогал кто-то из русских социалистов. Бакунин, тот ведь якшался и с Мадзини, и с карбонарскими вентами на юге Италии, а к австрийцам у него давний счет — сиживал у них в тюрьме. Не он ли подбил итальянцев отомстить фон Аренсбергу? Решил использовать их чувства, чтобы убийством иностранного дипломата вызвать брожение в обществе. Дрожжи у него всегда наготове — разбойный элемент. В Париже вон что творится! Коммуна! Почему бы и в Петербурге не устроить?