Гоняясь безрассудно

За возлюбленной своей!..

– Но мы в первую очередь ученые, мой дорогой Себастьян, и не должны терять голову. Нам не позволительно путать науку с поэзией. Ну ничего, это у тебя от молодости.

В продолжении этого разговора архивариус Букреус не сводил с Себастьяна внимательного и острого взгляда. И теперь тихим, но вдохновенным голосом он проговорил:

– О нет, мой уважаемый профессор, наш молодой друг не переутомился, и у него нет жара. Он просто вырос. Да, Себастьян, – продолжал он, обращаясь к звездочету, – ты вошел в ту пору жизни, когда нужно выйти за порог отчего дома, чтобы увидеть, как просторен мир. Нужно сделать шаг навстречу чему-то настоящему. Такая возможность открывается перед человеком не часто: быть может, всего один раз в жизни. И тут нужно не зевать. Тут нужна решимость, мужество, если хочешь. Тебя манит дорога, хотя ты этого и не осознаешь.

– Дорога куда? – с неожиданным жаром спросил звездочет.

Архивариус пожал плечами.

– Возможно, к настоящему Отечеству…

– Да о чем вы оба говорите?! – воскликнул профессор Инсекториус. – Какая дорога? Какое отечество? Ты что, Себастьян, снова о балагане толкуешь? Тебе уже мало славы лучшего лютниста нашего города, тебе подавай признание всего герцогства, а то и Пятиречья. Нет, мой дорогой друг и коллега, ты именно переутомился, а наш любитель всякого таинственного тумана Бальтазар только сбивает тебя с толку. Я знаю, что тебе нужно. Вот действенное лекарство: выйти в поле, побродить по окрестным рощицам, послушать нежное журчание лесных ручейков, а заодно измерить расход воды в родниках Виттольдова леса. Барон Готлиб Шестнадцатый давно меня об этом просит, да все недосуг. Эх, Себастьян, тебе надлежало бы нынешним летом отправиться со мною в южный Реневиль. Моя экспедиция, уверяю, была бы и полезна, и развлекательна. Кому, скажи на милость, как не звездочету, полагалось бы постоянно измерять высоту солнца над горизонтом по мере продвижения на юг, описывать характерные для Туманного нагорья метеорологические явления? Лучшего помощника, чем ты, мне и не найти. А что касается развлечений… Если бы ты видел, какие восхитительные окаменелости и косточки я обнаружил в верховьях Прокса, каких красивейших и редчайших насекомых посадил на булавку!

В это время, вознамерившись положить начало уборке трактира, Локк Бочонок взялся за тряпку и принялся протирать столы, находящиеся в непосредственной близости от того, за которым сидели ученые мужи. Однако он отнюдь не собирался напомнить своим завсегдатаям о позднем часе. Надо признать, что Локк, как и многие трактирщики, был весьма любопытен и вместе с тем, что не так уж свойственно содержателям трактиров, любознателен. Самой большой отрадой, после доброго ужина и хорошего дохода, он почитал послушать какую-нибудь занимательную историю или же присутствовать при высокоученом разговоре, особенно если в нем звучит много красивых и непонятных слов. Локк гордился тем, что завсегдатаями его трактира были архивариус, профессор и звездочет. Он считал их своими друзьями, и не без основания.

Выслушав профессора, Себастьян Нулиус вздохнул.

– Ты прав, Артур, лучше бы мне было отправиться с тобой. А то просидел все лето над диссертацией. Я ведь не бывал дальше Традосса. Кстати! – воскликнул с жаром звездочет. – Ты ведь еще толком не рассказал о своем походе. Артур, сделай милость, расскажи сейчас, если, конечно, добрый Локк позволит нам немного посидеть.

– О, конечно, – отозвался польщенный трактирщик. – По мне, так хоть всю ночь сидите, господа. Закроем окна ставнями, да и дело с концом.

– Не рассказывал? В самом деле? – чуточку задрав нос, проговорил профессор. – Странно. Я, кажется, уже всем рассказывал: и бургомистру, и профессуре нашего досточтимого университета…

– И доброй половине города, – прервал его архивариус, – но только не своим друзьям.

– Ну да, ведь мои друзья так заняты.

– Напрасно ты обижаешься, Артур, – не без упрека сказал архивариус. – Ты же знаешь, что это так. Ведь только сегодня и я, и Себастьян выползли на свет после многодневных ученых занятий.

– Да я вовсе и не обижаюсь, – несколько смущенно проговорил профессор, – с чего это ты взял? Я охотно расскажу о своей экспедиции, и тогда, думаю, наш юный звездочет оставит намерение сделаться бродячим музыкантом.

– А может быть, и наоборот, – весело заметил архивариус.

Профессор Инсекториус разволновался: он принялся возбужденно потирать руки, поправлять свои маленькие очки. Казалось, что-то мешало ему.

– Локк! – обратился он к трактирщику. – Дружище! Брось свои тряпки и метлу и подсаживайся поближе. Итак, с чего же начать?

– С чего-нибудь поинтереснее, – подсказал архивариус и тихо добавил, – только не умори нас своими насекомыми, прошу тебя.

Нет смысла излагать рассказ профессора Инсекториуса, поскольку он не имеет никакого отношения к нашей истории. Однако невозможно умолчать о характере этой экспедиции, равно как и об увлечении сего ученого мужа. Дело в том, что Артур Бенедикт Теодор Инсекториус обожал энтомологию. Его страсть к насекомым была столь велика, что стоило в аудиторию во время лекции залететь мухе – он тут же прерывал речь, о чем бы она ни шла, и, подняв перст к небу, провозглашал: «Musca domestica!» За сим следовал увлекательный рассказ о строении, повадках и даже характере комнатной мухи. Впрочем, увлекательным такой рассказ чаще всего был лишь для самого энтомолога. Мух в университете было немало, и студенты, любившие своего лектора, но немного посмеивающиеся над ним, прозвали его за глаза Мушиным профессором. Курс естественной истории, который сам господин Инсекториус называл «Занимательные и поучительные истории об устройстве природы, нас окружающей», он превратил в лекции по энтомологии, чем вызывал недоумение коллег и нарекание ректора. Инсекториус в совершенстве знал систематику насекомых, был автором многочисленных, но почти никому не известных трудов. Гордостью Мушиного профессора была уникальная коллекция насекомых, которую он с величайшей ревностью пополнял каждое лето. Вот уже не первый год, в пору летних каникул, сей любитель энтомологии выезжал в экспедицию. Он облазил все Традосское герцогство и, наконец, этим летом вырвался за его пределы, предприняв поход в южный Реневиль, на Туманное нагорье. Потому и не удивительно, что рассказ о красотах соседнего королевства в устах Мушиного профессора быстро превратился в довольно занудную лекцию о технике отлова, умерщвления и насаживания на булавки чудесных бабочек, жуков и прочих насекомых.

Локк Бочонок был наверху блаженства. Себастьян же Нулиус, скоро потеряв нить рассказа, погрузился в свои думы, а хранитель городского архива постепенно мрачнел. Наконец его будто прорвало:

– Пощади! – закричал он, закрывая ладонями уши. – Пощади, несчастный профессор, наш слух и не омрачай наших сердец! Ты говоришь о живой природе, как о груде неоструганных досок, из которых собираешься сколотить табурет, дабы восседать на нем посреди пустыни…

– Ума не приложу, – вымолвил оторопевший профессор, – чем это я мог оскорбить твой слух и омрачить сердце?

– Дорогой Артур, ты с таким упоением рассказываешь о пойманных и умерщвленных тобою насекомых, что становится жутко.

– Я не знал, что ты такой ранимый, мой друг, – обиженным и немного язвительным тоном заговорил профессор. – Но я, честно говоря, отказываюсь понимать твои слова. Как, скажи на милость, мне изучать живую природу, не препарируя ее и не заглядывая в самые глубины? Или ты хочешь, чтобы я, ученый, подобно какому-нибудь рифмоплету лишь издали взирал на великие тайны природы и приходил в сомнамбулический восторг от их непостижимости?!

– Да почему же издали? И почему в сомнамбулический? Я ведь толкую только о методе, который ты применяешь, изучая живую природу. Ведь природа…

– Природа, – перебил его профессор, заговарив противным нравоучительным тоном, – наполнена великими тайнами, и долг ученого, в отличие от дикаря, в том, чтобы эти тайны раскрывать.